Аннотация научной статьи по политологическим наукам, автор научной работы — Гельман В.Я.
В поисках ответа на вопрос о ключевых параметрах российской версии электорального авторитаризма В.Я.Гельман анализирует институциональные и политические факторы, обусловившие утверждение в стране режима этого типа, рассматривает основные этапы его становления и развития и обсуждает перспективы и возможные траектории его трансформации.
Похожие темы научных работ по политологическим наукам , автор научной работы — Гельман В.Я.
Текст научной работы на тему «Расцвет и упадок электорального авторитаризма в России»
1 Работа выполнена в рамках программы «Choices of Russian Modernization» при поддержке Академии наук Финляндии.
2 Sakwa 2008; Гельман 2010.
6 Levitsky, Way 2010; Golosov 2011.
8 Petrov et al. 2010; Treisman 2011.
РАСЦВЕТ И УПАДОК ЭЛЕКТОРАЛЬНОГО АВТОРИТАРИЗМА
Ключевые слова: политический режим, электоральный авторитаризм, Россия, демократизация
За период правления Владимира Путина заметно изменились и модус дискуссий среди исследователей российской политики, и содержание полемики между «оптимистами» и «пессимистами», по-разному оценивающими процесс политического развития страны2. Еще в 2000-е годы «оптимисты» были склонны рассматривать российский политический режим как «демократию с прилагательными»3, пусть весьма несовершенную, но обладающую неким потенциалом для улучшения своего качества4; «пессимисты» же указывали на нарастание в стране авторитарных тенденций5. Но с начала 2010-х годов почти никто из серьезных специалистов, говоря о положении дел в России, уже не использует термин «демократия»: речь идет лишь о том, насколько далеко наша страна отстоит от нее. Различия между «пессимистами» и «оптимистами» теперь заключаются в том, что первые безоговорочно квалифицируют нынешний политический режим как авторитарный6, тогда как вторые предпочитают избегать жестких определений, то подчеркивая низкую репрессивность российского режима7, то делая выводы о его «гибридном» характере в силу присутствия в стране ряда демократических институтов8. Этим терминологическим дебатам, отчасти отражающим сложные проблемы концептуализации политических режимов в сравнительной политологии9, сопутствует печальный консенсус экспертов относительно многочисленных патологий российской политики. Исследователи единодушны в выделении таких негативных симптомов, как нечестные голосования взамен конкурентных выборов, слабые и безвластные политические партии, подверженные политической цензуре СМИ, послушно штампующие спущенные «сверху» решения легислатуры, зависимые и глубоко пристрастные суды, произвол государства в экономике, повсеместная коррупция etc.
Однако задача научного анализа политического режима не сводится к поиску дефиниций и описанию симптомов. Гораздо важнее объяснить логику его формирования и функционирования, выявить ключевые параметры и страновую специфику, определить институциональные основы и механизмы поддержания, с тем чтобы осмыслить траекторию его «жизненного цикла» — становления, развития и упадка — и понять возможные направления дальнейшей эволюции. Эти вопросы и находятся в центре внимания данной работы.
10 Schedler (ed.) 2006; Levistky, Way 2010; Morse 2012.
Согласно мнению ряда специалистов, политический режим, сложившийся в России после распада СССР, следует квалифицировать как «состязательный» или «электоральный» авторитаризм10. В подобных режимах институт выборов имеет вполне реальное значение; в отличие от «классического» авторитаризма, при котором преобладают фиктивные «выборы без выбора»11 (примером такого рода на постсоветском пространстве служит, скажем, Туркменистан), в них допускается участие в электоральном процессе различных партий и кандидатов. Но формальные и неформальные правила предполагают неоправданно высокие барьеры для вхождения в этот процесс, заведомо неравный доступ его участников к ресурсам (от финансовых до медийных), систематическое использование государственного аппарата в целях максимизации голосов, поданных за проправительственные партии и кандидатов, а также злоупотребления на всех стадиях выборов, включая подсчет голосов. Именно изначально несправедливые «правила игры», призванные обеспечить победу инкумбентов независимо от предпочтений избирателей, и отличают электоральный авторитаризм от электоральных демократий.
Электоральный авторитаризм — явление не новое, но особенно широкое распространение он получил в последние два десятилетия, в том числе и в постсоветских государствах12. Классический авторитаризм уступает место электоральному по двум причинам. Во-первых, регулярное проведение выборов и наличие ограниченной конкуренции позволяет правящим группам соответствующих стран более эффективно осуществлять контроль как над государственным аппаратом (на всех уровнях управления), так и над своими согражданами, тем самым минимизируя риски внезапного крушения режимов, вызванного внутриполитическими конфликтами13. Во-вторых, электоральные механизмы служат средством внутриполитической и, главное, международной легитимации — в противном случае само функционирование авторитарных режимов может оказаться под угрозой14. Именно поэтому выборы, в силу самой природы политической конкуренции, становятся для электоральных авторитарных режимов тестом на выживание. Им приходится не просто обеспечивать победу инкумбентов в нечестной борьбе, но и прилагать немалые усилия, чтобы эта победа была признана внутри страны и за ее пределами, а эффект обвинений в нечестности выборов был не слишком значительным. Хотя многим электоральным авторитарным режимам удается более или менее успешно решать эти задачи, массовые протесты (например, по итогам нечестных выборов) порой могут создать для них вызовы, несовместимые с выживанием, о чем свидетельствует, в частности, недавний опыт «цветных революций» и «арабской весны». Различия в судьбе режимов подобного типа ставят перед политической наукой нетривиальный вопрос: почему электоральный авторитаризм где-то укореняется на десятилетия (примеров тому немало — от Мексики до Египта), а где-то оказывается
16 Beissinger 2007; Tucker 2007.
18 Way 2008; Bunce, Wolchik 2009.
19 Rose et al. 2011; Treisman 2011.
20 Wilson 2005; Gel’man 2008a.
лишь временным и преходящим явлением (как в Сербии) либо же одни электоральные авторитарные режимы сменяются другими (как в некоторых постсоветских странах)? И здесь опыт постсоветской России может выступить в качестве «критического случая»15, проливающего свет на истоки силы и слабости электорального авторитаризма в сравнительной перспективе.
В дискуссиях о причинах упадка и крушения режимов электорального авторитаризма отчетливо просматриваются два подхода к проблеме. Приверженцы первого из них склонны связывать стабильность этих режимов с отсутствием реальных альтернатив существующему порядку, а их упадок — с массовой мобилизацией в результате усилий противников режима, ставя во главу угла успешную кооперацию представителей оппозиции16. Сторонники второго делают акцент на уязвимости самих режимов вследствие их открытости воздействию Запада и недостаточной силы государственного аппарата и/или доминирующих партий, которые зачастую не в состоянии обеспечить эффективный контроль правящих групп над политическим процессом17. Споры о том, «кто виноват» в провале электорального авторитаризма — режим или оппозиция18, фокусируют внимание на историях неудач этих режимов, оставляя за скобками истории их успехов, которые могут быть ничуть не менее поучительными с точки зрения перспектив дальнейшего анализа.
Между тем постсоветская Россия — по крайней мере, до серии массовых протестов 2011—2012 гг. — вполне может рассматриваться как пример успешного строительства электорального авторитарного режима. С одной стороны, ее лидерам удавалось эффективно удерживать свою политическую монополию, опираясь на иерархию государственного аппарата («вертикаль власти») и доминирующую партию («Единую Россию») и ограждая внутреннюю политику страны от «тлетворного влияния Запада». С другой стороны, на протяжении всего постсоветского периода спрос граждан на политические перемены присутствовал как минимум в латентной форме19, и власти последовательно и систематически старались избавиться от вызовов режиму status quo путем выстраивания высоких барьеров входа на политический рынок, умелого использования тактики «разделяй и властвуй», кооптации в истеблишмент в качестве «попутчиков» одних политических игроков и исключения из него других20 etc. Волна антисистемной мобилизации зимы— весны 2011—2012 гг. несколько поколебала прежнее равновесие, однако — во всяком случае, пока — нет никаких оснований говорить о неизбежности крушения электорального авторитаризма в стране в ближайшем будущем.
Почему и как успех электорального авторитаризма стал возможен в России? Каковы причины возникновения этого режима, механизмы его поддержания и возможные траектории изменений? В поисках ответов на эти вопросы мы сперва обратимся к анализу институциональных и политических факторов, обусловивших расцвет и последующий упа-
док российского электорального авторитаризма, затем рассмотрим основные этапы становления и развития режима и, наконец, обсудим варианты и перспективы его трансформации.
Три источника и три составные части
электорального авторитаризма в России
Успешное строительство авторитарных режимов и поддержание их жизнеспособности — дело не менее, а, наверное, даже более сложное, чем успешное строительство демократий. Политические лидеры этих режимов вынуждены решать, причем одновременно, три взаимосвязанные задачи. Во-первых, им необходимо избавиться от вызовов со стороны политической оппозиции и, в широком плане, своих сограждан. Во-вторых, им нужно минимизировать риски, которые могут исходить от отдельных представителей правящих кругов, стремящихся утвердить свое господство (путем переворота или через открытое присоединение к выступающей против режима оппозиции). Эти задачи могут решаться с помощью как «кнута» (то есть силового подавления), так и «пряника» (кооптации части потенциальных конкурентов в состав правящей группы на правах младших партнеров). Наконец, в-третьих, чтобы режим был устойчивым, он должен эффективно использовать инструменты управления: государственный аппарат, силовые структуры и/или доминирующую партию. Авторитарные режимы сталкиваются и с «дилеммой эффективности»: почва для недовольства элит и масс сложившимся положением вещей возникает как в ситуации, когда власти управляют страной настолько плохо, что доводят ее «до ручки», так и тогда, когда в результате экономического роста повышаются ожидания и усиливается запрос на демократизацию21.
Постсоветскому авторитаризму в России присуще как минимум несколько важных особенностей, выделяющих его на фоне как «классических» диктатур, так и некоторых соседей по постсоветскому пространству. Прежде всего, этот режим не только не отказался от «фасада» сформировавшихся в 1990-е годы демократических институтов, таких как парламент, многопартийная система, конкурентные выборы, но и всячески поддерживал их внешнюю форму, выхолащивая или извращая содержание. Подобного рода практика строительства «демократической потемкинской деревни», типичная для многих режимов электорального авторитаризма, имела целью не только мимикрию, но и кооптацию реальной или потенциальной оппозиции и общества в целом. С точки зрения мимикрии и кооптации эта стратегия отчасти была вынужденной, призванной минимизировать риски внутриполитических конфликтов, однако ее оборотной стороной стала весьма высокая (и увеличивавшаяся со временем) цена, которую пришлось бы заплатить правящим группам за использование подавления. Другая особенность российского режима — нарастающая дисфункциональность его ключевых инструментов. Коррумпированная и неэффективная бюрократия, погрязшие в «крышевании» бизнеса правоохранительные органы, лишенная идеологии, а равно и автономии от государственного аппарата
23 Frye 1997; Levistky, Way 2010.
«партия власти» поддерживали лояльность режиму, но были неспособны к продвижению социально-экономических преобразований (да и не заинтересованы в них): сохранение status quo фактически выступало для них самоцелью.
Электоральный авторитаризм в России, как и в некоторых других постсоветских странах, стал побочным продуктом разрешения начавшихся после распада СССР внутриэлитных конфликтов по принципу «победитель получает все»22. Но достигнутая в результате монополизация власти хотя и была необходимым условием возникновения электорального авторитаризма, сама по себе отнюдь не гарантировала его устойчивости, о чем свидетельствует опыт тех же Украины или Кыргызстана в ходе и после «цветных революций». Российским властям пришлось приложить немало усилий, чтобы обеспечить консолидацию электорального авторитаризма. Ими были созданы и/или использованы три важнейших институциональных механизма, поддерживающих режим: (1) суперпрезиденциализм, (2) субнациональный авторитаризм, (3) доминирующая партия.
По мнению ряда специалистов, суперпрезиденциализм — система разделения властей с высокой концентрацией властных полномочий в руках всенародно избранного главы государства — является не только следствием монополизации власти в постсоветских авторитарных ре-жимах23, но и причиной их стабильности24. Предельно огрубляя: принцип «игры с нулевой суммой», лежащий в основе суперпрезиденциа-лизма25, резко увеличивает для инкумбента цену возможного поражения на президентских выборах — такое поражение ставит под вопрос не просто политическое, но даже физическое выживание главы государства и его ближайшего окружения. Поэтому суперпрезиденциализм создает для лидеров электоральных авторитарных режимов, с одной стороны, дополнительные стимулы к удержанию власти любой ценой, а с другой — дополнительные вызовы. Им приходится выбирать между соблазном свернуть всякую электоральную конкуренцию и перейти к «классическому» авторитаризму (как, скажем, в Казахстане при Назарбаеве) и рисками подрыва режима в случае смены главы государства, когда происходит почти неизбежная реконфигурация патронажных сетей, обусловливающих лояльность элит (примерами такого рода могут служить Украина на излете президентства Кучмы или Грузия накануне падения Шеварднадзе)26. Российскому электоральному авторитаризму удалось избежать как первого, так и второго варианта эволюции режима, хотя данные траектории были не исключены в 1990-е годы.
Неудивительно, что перед Путиным, победившим в «войне за ельцинское наследство» 1999—2000 гг., встала задача не только поддержания, но и институционального укрепления электорального авторитаризма. Помимо прочего, он должен был принудить к подчинению различные сегменты российских элит, минимизировав риски нелояльности с их стороны. Путину предстояло не просто показать российскому правящему классу, кто «в доме хозяин», но создать устойчивое сочета-
27 Gel’man 2010; Golosov 2011.
32 Hale 2006; Gel’man 2008a.
ние негативных и позитивных стимулов, которое бы обеспечивало его долгосрочную лояльность. Такое сочетание было достигнуто благодаря двум взаимосвязанным шагам, предпринятым в 2000-е годы: (1) кооптации в единый общероссийский «эшелон» локальных «политических машин», контролируемых руководителями исполнительной власти регионов и городов; (2) выстраиванию подконтрольной и манипулятивной партийной системы во главе с «партией власти». Ключевыми моментами здесь стали отказ от всеобщих выборов глав исполнительной власти регионов и изменение законодательства о партиях и выборах.
Децентрализованный субнациональный авторитаризм, возникший в ряде регионов России еще в 1990-е годы и укоренившийся в первой половине 2000-х27, был не слишком надежным союзником Кремля в достижении его целей. Во-первых, он не исключал выхода региональных элит из-под контроля федеральных властей и не нивелировал риски коллективных действий с их стороны, как чуть было не произошло в 1999 г.28 Во-вторых, издержки по обеспечению неформального контракта с региональными лидерами по схеме «лояльность в обмен на невмешательство» были для Кремля непомерно высоки. Однако введение фактического назначения глав исполнительной власти регионов в 2004 г. позволило федеральным властям решить проблему взаимных обязательств: институциональные реформы задали стимулы к изменению поведения субнациональных элит29. Кремль готов был терпеть региональных лидеров при условии, если те приносили ему требуемые голоса избирателей. Способность контролировать электоральный процесс на местах любыми средствами, пусть даже в ущерб эффективности управления, обусловила новый неформальный контракт по схеме «монопольное сохранение власти в обмен на „правильные11 результаты голосования»30, ставший важнейшей составной частью российского политического режима.
Наконец, «партия власти» «Единая Россия», превратившаяся в один из ключевых инструментов Кремля, дала правящей группе возможность добиться монополии в парламентской31 и электоральной32 политике. Эта монополия была достигнута во многом благодаря серии институциональных изменений, включавших в себя ужесточение правил регистрации политических партий, повышение проходного барьера на думских выборах, переход от смешанной к пропорциональной избирательной системе и целый ряд других шагов. Ее достижение позволило Кремлю принудить всех значимых акторов (и общероссийских, и субнациональных) к безусловной лояльности «партии власти». Фраза бывшего губернатора Орловской области Егора Строева: «У нас есть две дороги — либо в „Единую Россию“, либо в тюрьму»33, — как нельзя лучше характеризует те стимулы к электоральному и партийному поведению элит, которые задавались созданными в середине 2000-х годов «правилами игры». Вместе с тем присутствие на политической арене «попутчиков» режима в виде «системных» партий облегчало задачу кооптации потенциальных оппозиционеров и (наряду с некоторыми другими
38 Rose et al. 2011; Treisman 2011.
4 Рогов 2010; Белановский, Дмитриев 2011.
присущими демократиям институтами) также работало на поддержание status quo34.
Конечно, эти институциональные «источники» электорального авторитаризма в России сами по себе не делали status quo более привлекательным ни в глазах элит, ни в глазах обычных граждан. Но они снижали привлекательность и/или реалистичность всех потенциальных альтернатив режиму, тем самым способствуя «вынужденному принятию»35 существующего субоптимального порядка как единственно возможного: как писал Адам Пшеворский, «поскольку любой порядок лучше любого хаоса, то любой порядок и устанавливается»36. Таким образом, в 2000-е годы российский электоральный авторитаризм смог достичь консолидации, то есть политического равновесия.
Устойчивость авторитарного равновесия, по словам Пшеворского, держится на лжи, страхе и/или экономическом процветании37. Эти три фактора играли немалую роль и в случае российского электорального авторитаризма, хотя и в иной последовательности. Впечатляющий экономический рост 2000-х на долгие годы обеспечил высокий уровень поддержки российскими гражданами правящей группы и режима в целом38, не только снижая издержки Кремля на покупку их лояльности, но и расширяя временной горизонт status quo. Но природа этой высокой поддержки носила не диффузный, а специфический характер39; иными словами, россияне готовы были поддерживать авторитарный режим лишь постольку, поскольку он приносил им ощутимые материальные блага, а отнюдь не из-за веры в его легитимность и/или справедливость. Неудивительно, что экономический кризис 2008—2009 гг. хотя и не привел (в силу краткосрочного характера) к критическому спаду массовой поддержки status quo, спровоцировал, наряду с другими факторами, риски нарушения равновесия40, проявившиеся в ходе волны протестов 2011—2012 гг.
Кроме всего прочего, экономический рост 2000-х годов позволял российским властям использовать в качестве главного орудия авторитарного господства скорее «пряник», нежели «кнут», не прибегая к систематическим репрессиям в отношении своих противников. Напротив, российский режим обеспечивал гражданам широкий набор индивидуальных, да и гражданских свобод, хотя и серьезно ограничивал их политические свободы, а случаи преследования по политическим мотивам носили по преимуществу точечный характер (примерами чего могут служить разгром НТВ в 2001 г. и арест Михаила Ходорковского в 2003 г.). Примечательно, что составленный оппозиционерами в ходе протестов зимы 2012 г. список политических заключенных в России включал в себя всего 39 имен — невиданно низкий по меркам авторитарных режимов показатель. Страх представителей российского политического класса если не подвергнуться репрессиям, то ухудшить собственное положение в результате несанкционированного активизма, привитый им в 2000-е годы, был, пожалуй, сильно преувеличен. Но в более общем плане страх различных социальных групп перед высокими
42 Rose et al. 2011. 43 Wilson 2005.
47 Афанасьев 2009. 48 Howard 2003.
издержками кардинальных преобразований в политике и обществе (особенно с учетом травматического опыта реформ 1990-х годов) работал на поддержание status quo. Перефразируя заключение «Манифеста коммунистической партии», можно вслед за Сергеем Рыженковым утверждать, что большинству российских граждан было что терять при подрыве режима, их цепи оказались не слишком тяжелы, а приобретения в случае нарушения авторитарного равновесия выглядели не-очевидными41. Иначе говоря, страх потерь и стремление избежать рисков способствовали тому, что даже несогласные с режимом воспринимали сохранение status quo как меньшее зло по сравнению с альтер-нативами42.
Наконец, неотъемлемым элементом российского электорального авторитаризма выступала ложь. Благодаря монополизации контроля над информационными потоками Кремль обладал широкими возможностями для проведения манипулятивной «виртуальной политики»43, опирался на широкий круг пропагандистских средств и в целом успешно решал задачи поддержания авторитарного равновесия. Нежелательная для властей информационная среда была загнана в гетто интернета и отдельных СМИ, за пределами которого доминирование Кремля и лояльных ему сил было почти безраздельным. Монополизация информационного предложения сочеталась с низким спросом россиян на альтернативную информацию. Поэтому не приходится удивляться, что, несмотря на многочисленные злоупотребления, российские граждане были склонны оценивать выборы 2007—2008 гг. как «честные»44. Весьма показательно в этом плане наивное (или циничное) замечание участницы одной из проводившихся по их итогам фокус-групп, которая заявила, что во время голосования «все было честно, хотя результаты на 50% сфальсифицированы»45.
Итак, главными симптомами консолидации электорального авторитаризма в России являлись лояльность масс и элит по отношению к status quo и вынужденная или добровольная поддержка ими «правил игры», монопольно установленных Кремлем. Следствием этой консолидации стали два важнейших феномена. Во-первых, Путин как доминирующий актор смог создать для своих подчиненных такое сочетание «кнута» и «пряника», которое не оставляло им иной стратегии поведения, кроме безусловного повиновения либо, в крайнем случае, неучастия. Подобный механизм координации принято обозначать как «навязанный консенсус»46, но, пожалуй, наиболее точная его характеристика содержится в известной фразе из романа Марио Пьюзо «Крестный отец» — «предложение, от которого нельзя отказаться». Хотя, согласно данным опроса, проведенного в 2008 г. под руководством Михаила Афанасьева, значительная часть российских элит поддерживала демократические институты и практики47, на деле они как минимум не препятствовали авторитарному господству. Во-вторых, на смену общественному активизму, уровень которого в России, как и в ряде других посткоммунистических стран, был, впрочем, невысок и в 1990-е годы48,
49 Robertson 2007. 5(0 Tarrow 1994. 51 Hirschman 1970.
52 Rose et al. 2011; Hale 2011.
пришло глубокое отчуждение граждан от участия в политике, лишь время от времени нарушаемое локальными «бунтами» по принципу NIMBY (not in my back yard). Как показал Грэм Робертсон, в 1990-х годах массовые протесты по большей части служили лишь отражением конфликтов различных сегментов элит49; неудивительно, что сужение структуры политических возможностей50 в 2000-е повлекло за собой пассивность масс. Сталкиваясь с режимом, граждане предпочитали «протесту» (voice) ту или иную форму «ухода» (exit) 51 — от ухода в частную жизнь до отъезда за рубеж, тем самым также поддерживая status quo.
Таким образом, авторитаризм электорального типа, низкий уровень репрессивности, опора на институциональные механизмы (супер-президенциализм, централизованный субнациональный авторитаризм и доминирующую партию), сочетание различных орудий господства (экономическое благополучие, страх перед нарушением равновесия и ложь «виртуальной политики»), наряду с ограничениями спроса и предложения на политическом рынке, стали важнейшими чертами российского политического режима. Они не только обеспечили его расцвет, но и повлияли на последующий упадок.
Не будет большим преувеличением утверждать, что одной из предпосылок складывания электорального авторитаризма в России (и в некоторых других постсоветских государствах) стал процесс демократизации страны в 1989—1991 гг. Он обусловил ключевую роль института выборов как основного инструмента политической легитимации, тем самым если не полностью закрыв дорогу для поворота к «классическому» авторитаризму, то существенно его затруднив. Попросту говоря, важнейшим итогом краткого периода становления электоральной демократии в России было то, что не подкрепленные выборами претензии на господство воспринимались как нелегитимные52.
Характерно, что, хотя развернувшийся в 1992—1993 гг. конфликт между президентом и парламентом страны был типичным проявлением «двойной легитимности»53, обе стороны обращались не к электоральным механизмам его разрешения, а к их субституту в форме плебисцита, что в немалой степени повлияло и на исход противостояния по принципу «игры с нулевой суммой». Вместе с тем опора победителей конфликта на поддержку общества (или, точнее, на отказ общества от поддержки их оппонентов) вынуждала к тому, чтобы и дальше использовать выборы в своих интересах. Не следует также забывать, что в декабре 1993 г., когда в России прошла первая думская кампания, Ельцин был озабочен прежде всего исходом состоявшегося одновременно референдума по проекту конституции, наделявшему его как главу государства весьма широкими полномочиями. Именно поэтому, несмотря на относительно низкие показатели проправительственных партий, идея отмены «неправильных» результатов выборов была им отвергну-та54, что, в свою очередь, позволило данному институту сохранить свое
55 Collier D., Collier R.B. 1991.
значение. Но даже если обстоятельства появления на свет российского электорального авторитаризма были во многом случайными, связанными с особенностями текущей политической конъюнктуры, то сама по себе логика становления этого режима оказалась закономерным следствием неудачи демократизации начала 1990-х годов.
Аналогичная дилемма — электоральный vs. «классический» авторитаризм — встала перед российской правящей группой в новый «критический момент» (critical juncture)55 эволюции политического режима накануне президентских выборов 1996 г. В начале избирательной кампании уровень массовой поддержки Ельцина не превышал 5%, будучи подорван и затяжным спадом в экономике, и непрекращающейся войной в Чечне. Между тем приход к власти оппозиции ставил под вопрос выживание действующего президента не только в качестве политического лидера, но и с точки зрения гарантий личной безопасности: поражение на выборах могло стоить ему и его союзникам слишком дорого, чтобы они легко согласились на такой риск. Возможность отмены выборов или объявления их результатов недействительными в случае поражения активно обсуждалась внутри правящей группы, и окружение Ельцина даже приступило к подготовке к роспуску Думы, намереваясь запретить КПРФ56. Однако цена отказа от существующих «правил игры» и сохранения правящей группы посредством фактического государственного переворота и подавления оппозиции была непомерно высока. Это могло расколоть элиты еще глубже, чем в 1993 г., привести к окончательной утрате контроля над ситуацией в стране и лишить Ельцина, да и режим в целом, какой-либо легитимности. Поэтому выборы все-таки состоялись, хотя об их справедливости не было и речи57. Таким образом, электоральный авторитаризм продемонстрировал свою зависимость от предшествующего пути: выбор, сделанный однажды, начал воспроизводиться в последующие электоральные циклы, все больше повышая цену пересмотра «правил игры» для элит и укореняясь в сознании граждан как наименее неприемлемый58.
Но поистине поворотным моментом в судьбе электорального авторитаризма в России была «война за ельцинское наследство», развернувшаяся накануне думских выборов 1999 г. Поскольку Ельцин более не мог сохранять за собой президентский пост и не обладал ресурсами для автоматической передачи власти лояльному преемнику (как это сделал Гейдар Алиев в Азербайджане), возникла проблема преемственности лидерства и режима в целом и связанная с ней угроза внутриэлитного конфликта59. Проявлением последней было формирование блока «Отечество — Вся Россия» (ОВР) — коалиции региональных лидеров и «олигархов», стремившейся использовать выборы для захвата позиции доминирующего актора. Кремлю пришлось приложить немалые усилия, чтобы подавить альтернативные механизмы координации элит60 и в острой конкурентной борьбе добиться относительного успеха блока «Единство», созданного в ответ на образование ОВР. Успеху Кремля способствовали и резкий взлет популярности преемника Ель-
63 Greene 2007. 6 Schedler 2002.
цина — Путина, и начавшийся после длительного спада и кризиса 1998 г. экономический рост, и активная пропаганда в пользу «Единства» в большинстве СМИ, обусловившая победу режима в «информационных войнах»61. Еще в ходе избирательной кампании некоторые участники противостоявшей Кремлю коалиции начали стремительно перебегать на сторону потенциальных победителей, и ее лидеры оказались перед выбором между борьбой за пост президента без серьезных шансов на успех и отказом от борьбы. Результатом стало «недружественное поглощение» ОВР «Единством» и кооптация членов альтернативного блока в состав теперь уже новой «выигрышной коалиции» вокруг Путина. Хотя конфликт элит (ОВР vs. «Единство») имел электоральное измерение и в случае относительного баланса сил его участников теоретически мог создать условия для становления в России электоральной демократии (подобно тому, как произошло на Украине в ходе «оранжевой революции»62), на практике он был разрешен не на поле борьбы за голоса избирателей, и его исходом вновь (как и в октябре 1993 г.) стала «игра с нулевой суммой».
Новая правящая группа во главе с Путиным после своего прихода к власти в результате победы на выборах 2000 г. должна была дать ответ на вызовы, с которыми столкнулся российский электоральный авторитаризм в ходе «войны за ельцинское наследство». «Работа над ошибками», проведенная Путиным в 2000-е годы, наверное, заслуживала бы «пятерки с плюсом» в гипотетической школе для диктаторов. Уроки, которые извлек Кремль из конфликта элит 1999 г., а позднее — и из опыта «цветных революций» в постсоветских странах, заключались в том, что политическая монополия не может сохраняться просто «по умолчанию». Она нуждается в поддержании посредством политических и институциональных механизмов, позволяющих пресечь (или максимально затруднить) альтернативную координацию действий элит и граждан и резко повысить издержки вхождения на политический рынок. Помимо описанных выше мер — рецентрализации субнационального авторитаризма и инвестиций в доминирующую партию, — был нанесен удар по и без того слабым структурам (оппозиционным партиям, независимым СМИ, некоммерческим организациям), которые могли бы обеспечить такую координацию и снизить издержки. Они оказались перед выбором между кооптацией в режим на правах его «попутчиков» и ролью «нишевой» оппозиции, обреченной на прозябание на периферии политического процесса63. Эти «жесткие» ограничения политической конкуренции дополнялись и «мягкими», входящими в стандартное «меню манипуляций» электорального авторитаризма64, такими как одностороннее освещение избирательных кампаний в СМИ, прямое и косвенное финансирование избирательных кампаний проправительственных партий и кандидатов за счет государства, систематическое использование государственного аппарата в интересах этих партий и кандидатов и неизменное разрешение в их пользу всех избирательных споров. Вместе с тем институт выборов был вполне успешно
адаптирован для нужд режима. Во-первых, он выполнял функцию легитимации status quo. Во-вторых, он позволял правящей группе легитимно проводить свой политический курс независимо от предпочтений избирателей. Наконец, он служил механизмом частичной смены элит, но не на основе конкуренции, а через назначение победителей будущих выборов еще до голосования.
Головокружительный успех «Единой России» на думских выборах 2007 г. (64,3% голосов и 315 из 450 мандатов) стал триумфом электорального авторитаризма. Но этот успех совпал по времени с вызовом, обусловленным наличием конституционных ограничений на сроки президентских полномочий. Перед Путиным, чей второй президентский срок истекал весной 2008 г., стояла непростая дилемма, по сути сводившаяся к выбору между двумя вариантами эволюции режима — «украшением» демократического «фасада» и неприкрытым, не связанным формальными ограничениями авторитарным правлением. Модель назначения преемника предполагала движение по первому пути, тогда как избрание Путина на третий срок означало бы поворот ко второму варианту, de facto не слишком отличавшемуся от «классического» авторитаризма.
Скорее всего, мы никогда не узнаем всех деталей кремлевской политики 2000-х годов и едва ли сможем дать ответ на вопрос, почему Путин, вместо того чтобы инициировать пересмотр препятствующих его переизбранию конституционных норм, добившись внесения поправок в действующую Конституцию или принятие «с нуля» новой, либо вообще отказаться от конституции как набора формальных «правил игры» в российской политике и тем самым раз и навсегда закрепить за собой все рычаги власти, предпочел на время передать часть ресурсов и полномочий лояльному преемнику. Такая схема сулила ему немалые риски — точно предугадать поведение преемника, наделенного большим объемом конституционных полномочий, было заведомо невозможно: Путин мог разделить участь не мексиканского диктатора Диаса, в ходе 34-летнего правления дважды уступавшего пост главы государства лояльным преемникам и потом без проблем возвращавшего себе полноту власти, а нигерийского президента Обасанджо, который после передачи власти преемнику был обвинен в коррупции и вынужденно покинул страну. Эти риски, однако, оказались мнимыми, и нелояльность со стороны Дмитрия Медведева Путину не грозила. Но проблема лежала в иной плоскости. Поворот от электорального авторитаризма, замаскированного под демократию, к ничем не прикрытой монополии Путина и его команды был чреват довольно высокими издержками для российского политического режима. Его легитимность как внутри страны, так и — главное — за ее пределами могла быть поставлена под сомнение. И дело не в том, что российским лидерам, крайне чувствительным к своему международному статусу, было бы неприятно оказаться в компании диктаторов. Важнее то, что сомнительная международная легитимность режима затруднила бы легализацию доходов и собственности
65 Huntington 1991: 174—180.
67 Рогов 2010; Белановский, Дмитриев 2011.
российских элит за рубежом. Не последнюю роль в разрешении «дилеммы Путина», возможно, сыграл и феномен «оффшорной аристократии». Вместе с тем не стоит исключать и простой житейской логики такого выбора по принципу «от добра добра не ищут»: проще говоря, поскольку электоральный авторитаризм, несмотря на немалые издержки по его поддержанию, в общем и целом удовлетворял Кремль, то стимулы для кардинального пересмотра «правил игры» оказались явно недостаточными. Если так, то сохранение status quo, по-видимому, представляло собой выбор «по умолчанию»: Путин и его окружение (как и многие наблюдатели), похоже, исходили из того, что вся внешняя среда и внутриполитические условия останутся неизменными — во всяком случае, в период пребывания Медведева на посту главы государства. Электоральный цикл 2011—2012 гг. частично опроверг эти ожидания, обозначив тенденцию к упадку электорального авторитаризма в России.
Новым «критическим моментом» для режима стали думские выборы декабря 2011 г., на которых «Единая Россия», вопреки всем усилиям со стороны режима, не смогла набрать 50% голосов, и последовавшая за ними волна политических протестов. Было ли это поражение электорального авторитаризма запрограммировано логикой эволюции режима, или же оно стало результатом действий ключевых политических акторов? Ответ на этот вопрос как минимум неочевиден. Сами по себе поражения авторитарных режимов в несправедливых избирательных кампаниях — явление отнюдь не новое. Феномен «опрокидывающих выборов» (stunning elections), когда авторитарные режимы проводят выборы в целях закрепления своей легитимности, но они оборачиваются поражением правящих групп и подчас (хотя и не всегда) открывают путь к последующей демократизации, подробно описан, в том числе и на материале позднего СССР65. Но его причины и механизмы изучены явно недостаточно. Предварительный анализ российского случая66 позволяет утверждать, что ожидания лидеров режима строились ретроспективно и не учитывали изменений политического спроса67. В период президентства Медведева российские власти по преимуществу заботились об украшении виртуального «фасада» якобы демократической «потемкинской деревни», не придавая серьезного значения тому, что в скрывавшейся за ним стене режима образуются все новые трещины. Видимо, расчет строился на том, что в ходе обратной замены в правящем тандеме (Путин — президент, Медведев — премьер-министр), анонсированной в сентябре 2011 г., демонтаж «потемкинской деревни» произойдет сам собой. Этот расчет игнорировал то обстоятельство, что «потемкинская деревня» была населена гражданами страны, «демонтировать» которых вместе с «фасадом» (например, посредством массовых репрессий) власти полагали чересчур рискованным, а убеждать закрыть глаза на происходящее (например, посредством покупки лояльности) — чересчур дорогим и необязательным. Соотношение «кнута» и «пряника», то есть позитивных и негативных стимулов
69 Kuran 1991; Штыков 2003.
70 Lonkila 2012. 71 Key 1966: 5.
к массовому участию, оказалось недостаточно сбалансировано. В период президентства Медведева «кнут» применялся властями слишком селективно и слишком неэффективно, в то время как «пряники», которых (на фоне запредельной коррупции) и без того не хватало на всех, оставались по большей части виртуальными и предоставлялись гражданам далеко не в должном количестве. Итоги думского голосования декабря 2011 г. стали расплатой за пагубную самонадеянность правящей группы.
Протесты 2011 — начала 2012 г. отчетливо показали зыбкость всех трех составляющих российского электорального авторитаризма. Экономическое процветание уже не обеспечивало принятия status quo «продвинутой» частью избирателей68 и было недостаточным для поддержания лояльности «периферийного» электората. Страх был частично преодолен и в силу демонстрационного эффекта массовых протес-тов69, и благодаря умелому использованию оппозицией интернета и социальных сетей70. Наконец, ложь, долгие годы служившая орудием Кремля, уже работала не столь успешно, как «виртуальная политика» 2000-х годов. Обнаружилось, что известный тезис американского политолога Валдимера Орландо Ки-младшего «избиратели не дураки!»71, широко цитируемый при анализе демократических выборов, имеет смысл и в условиях электорального авторитаризма. Но еще актуальнее в нынешнем российском контексте звучит знаменитый афоризм Авраама Линкольна: «Можно долго обманывать немногих или недолго обманывать многих, но нельзя всегда обманывать всех». Российские граждане, вероятно, могли бы еще некоторое время сохранять прежнее безразличное отношение к status quo, если бы не действия оппозиции, которая воспользовалась ошибками правящей группы и нашла эффективные средства мобилизации своих сторонников. Тем не менее ресурсный потенциал режима, накопленный им в предшествующее десятилетие, оказался достаточно велик, чтобы власти не успели растерять большинство союзников и в конечном счете, хотя и не без труда, по итогам президентских выборов марта 2012 г. смогли удержать свое господство.
Реакция правящих кругов на относительное поражение электорального авторитаризма и последующие протесты полностью вписывалась в рамки стандартных моделей, применяемых при анализе эволюции «классических» авторитарных режимов72. Если первым ответом на новые вызовы была некоторая (правда, более чем ограниченная) либерализация «правил игры», то позднее она сменилась попытками восстановить поколебленный status quo посредством «закручивания гаек» и ужесточения санкций по отношению к противникам режима: поскольку сладость «пряников» все равно была недостаточной, власти взялись за «кнут». Изначально предложенные меры — облегчение порядка регистрации новых партий и восстановление выборности глав исполнительной власти регионов — были выхолощены до того предела, где они уже не могли создать угрозу правящим группам (так, введение
76 Голосов 2012; Общество 2012.
«муниципального фильтра» на губернаторских выборах отсекало от участия в них нежелательных кандидатов). В свою очередь, возвращение уголовного преследования за клевету, увеличение штрафов за участие в акциях протеста, принудительное придание статуса «иностранных агентов» общественным организациям, получающим финансирование из-за рубежа, и, наконец, давление на лидеров и участников оппозиционных движений были призваны вновь поднять снизившуюся в ходе протестов 2011—2012 гг. цену несанкционированного участия в политике и не допустить его распространения вширь (за пределы столиц) и вглубь (на новые социальные группы). По справедливому замечанию Григория Голосова, целью подобных политических реформ являлась консолидация авторитарного порядка путем придания ему более эффективной институциональной формы, то есть своего рода работа над ошибками и исправление некоторых недочетов прежнего этапа строительства авторитаризма в России73. Но хотя институциональные основы режима не претерпели принципиальных изменений, его равновесие поддерживалось теперь преимущественно ложью и страхом. Несмотря на то что и после волны протестов альтернативы существующему порядку продолжали восприниматься как нереалистичные и/или непривлекательные74, консолидация режима оказалась поставлена под сомнение. В связи с этим неизбежно возникает вопрос: носит ли упадок российского электорального авторитаризма частичный и преходящий характер, или же речь идет о системном кризисе?
К лету 2012 г. в России, казалось бы, восстановилось политическое равновесие, присущее режиму в предшествующее десятилетие. Путин вернулся на пост главы государства, распределив ключевые позиции и источники ренты («кормушки») среди заинтересованных групп; «попутчики» режима в лице «системных» оппозиционных партий, представителей бизнеса и значительной части «прогрессивной» общественности то ли по доброй воле, то ли вынужденно смирились с сохранением status quo; волна массовых протестов после серии стычек с полицией выродилась в безопасные для властей хэппенинги; экономика росла, пусть и не слишком впечатляющими темпами; наконец, массовая поддержка властей, судя по данным социологических опросов, если и не вернулась к характерному для «золотого века» первого президентства Путина уровню, то, по крайней мере, выправилась после критического спада конца 2011 г. (правда, затем снова начала снижать-ся)75. Однако неустойчивость этого равновесия, отмеченная наблюдателями76, требует анализа возможных вариантов дальнейшей трансформации электорального авторитаризма. Если вывести за скобки варианты wild card, ведущие к внезапному коллапсу режима, то к ним следует отнести: (1) сохранение режима status quo (и дальнейшее его «загнивание»); (2) ужесточение авторитарных тенденций (сценарий «жесткой
руки»); (3) пошаговая и, скорее всего, непоследовательная демократизация. И хотя реальная практика российской политики может представлять собой комбинацию этих вариантов или последовательное либо непоследовательное чередование отдельных их элементов, имеет смысл рассмотреть каждый из них в отдельности.
Сохранение status quo. Если та среда, в которой функционирует российский политический режим, не претерпит в обозримом будущем кардинальных изменений, если констелляция ключевых акторов и их возможности по извлечению и перераспределению ренты останутся примерно теми же, что и сейчас, если давление на режим со стороны оппозиции и протестных движений удастся сбить до уровня, более или менее соответствующего периоду до конца 2011 г., не стоит ожидать, что правящие группы пойдут на односторонний пересмотр базовых «правил игры». Инерционное развитие событий, предполагающее сохранение нынешних политических институтов с отдельными, не слишком существенными изменениями, выглядит более предпочтительным для российских элит по сравнению как с демократизацией режима, так и с поворотом к репрессивному авторитаризму. Однако поддержание политического равновесия потребует от правящих групп немалых усилий. Речь идет не только об умелом сочетании «кнута» и «пряника», которое разбалансировалось накануне выборов 2011—2012 гг. Властям почти неизбежно придется прибегать к точечным и строго дозированным репрессиям по отношению к своим радикальным оппонентам, проводить политику «разделяй и властвуй» по отношению к противникам умеренным и корректировать формальные и неформальные «правила игры», с тем чтобы не просто сохранить, но и укрепить status quo. «Загнивание», помимо прочего, резко увеличит издержки поддержания равновесия (в том числе из-за того, что властям придется увеличить масштабы побочных платежей в качестве платы за лояльность).
А что же общество? Спрос на перемены, столь заметно предъявленный властям в ходе волны протестов 2011—2012 гг., может быть частично удовлетворен отдельными уступками по мелким вопросам и политикой кооптации, частично канализирован в «ниши» относительно успешного решения частных проблем, а частично так и оставаться на уровне латентных проявлений недовольства или «бунтов» локального масштаба. Иными словами, реакцией значительной части общества на «загнивание» может стать не активный коллективный «протест», а пассивный индивидуальный «уход», который может принимать различные формы, однако в любом случае безвреден для властей, поскольку он не только не подрывает status quo сам по себе, но и увеличивает издержки по его преодолению для участников протестов. А без кумулятивного и относительно длительного давления на режим со стороны общества кардинальных перемен ждать не стоит. Но если так, то «загнивание» может продолжаться до тех пор, пока издержки поддержания status quo не окажутся запретительно высоки либо пока нынешнее поколение
российских руководителей не уйдет в мир иной, подобно поколению советских руководителей эпохи «застоя».
Ужесточение авторитарных тенденций. Если правящая группа столкнется с нарастанием вызовов своему господству, если протестные акции не только разрастутся по числу участников и масштабу, но и приобретут новые (в том числе и насильственные) формы, если риски нелояльности со стороны «попутчиков» режима увеличатся, а потенциал кооптации будет исчерпан, у Кремля может возникнуть соблазн взять в руки «кнут» и начать применять его по полной программе. И хотя в долгосрочной перспективе такая стратегия авторитарных режимов нечасто оказывается успешной (особенно когда уровень их массовой поддержки низок, а протесты приобрели значительный размах)77, на короткой дистанции подобная реакция может оттянуть крушение status quo за счет последующего роста насилия и конфликтов. Таким образом, нельзя исключить, что российские власти прибегнут к поддержанию своего господства посредством «жесткой руки» с полным или частичным демонтажем демократического «фасада».
Конкретные шаги Кремля на этом пути предсказать трудно; речь может идти о кардинальном пересмотре законодательства и правоприменительной практики в сторону расширения полномочий силовых структур, о дальнейших ограничениях прав и свобод граждан и т.д. Набор возможных изменений «правил игры», равно как и масштабы и длительность репрессий, зависят в данном случае скорее не от того, насколько реально велики вызовы правящей элите и связанные с ними риски, а от того, в какой мере эти вызовы и риски воспринимаются как критически опасные.
При таком развитии событий правящей группе придется не только намного увеличить издержки контроля и подавления, но и пойти на масштабное повышение побочных платежей «силовикам» в качестве платы за лояльность. Однако не стоит ожидать, что возможный поворот российского политического режима к сценарию «жесткой руки» сам по себе спровоцирует нарушение равновесия, даже если расширение репрессий станет угрожать значительной части «несогласных» с правящей группой. До тех пор, пока у «продвинутой» части россиян сохранится такая альтернатива «протесту» против status quo, как «уход» в форме отъезда из страны, риски сопротивления со стороны общества будут для власти не слишком велики. Вместе с тем опыт ряда стран78 говорит о том, что авторитарные режимы с изначально низким уровнем подавления довольно редко становятся репрессивными — после длительной раздачи «пряников» перейти к эффективному использованию «кнута» не так-то просто. Кроме того, в случае поворота к «жесткой руке» риски нарушения баланса сил внутри правящих групп и дисфункциональ-ность аппарата подавления могут оказаться настолько значительны, что неудачная попытка применения репрессий против сограждан повлечет за собой крах режима, как это произошло в августе 1991 г. в СССР.
Пошаговая демократизация. Пошаговая, или «ползучая»79, демократизация — это поэтапный, иногда довольно длительный процесс смены режима посредством серии стратегических шагов правящих групп и оппозиции, меняющих свои стратегии под воздействием друг друга. Данный сценарий предполагает, что под давлением оппозиции правящие группы идут на частичную либерализацию режима, а затем (если давление усиливается, а режим не сворачивает либерализацию) на расширение пространства политического участия, что, в свою очередь, ведет к размежеваниям внутри правящих групп и вовлечению оппозиции в политический процесс. Исходя из этой перспективы, волну политического протеста 2011—2012 гг. можно рассматривать как первый (необходимый, но явно недостаточный) шаг на пути «ползучей демократизации» страны. Разумеется, срывы, отступления, возвращение к status quo или иным формам авторитаризма ничуть не менее вероятны, чем «история успеха». Более того, стратегия правящих групп по сохранению и поддержанию электорального авторитаризма может измениться лишь в том случае, если давление со стороны оппозиции будет не просто усиливаться, но носить одновременный и кумулятивный характер, если различные социальные группы и политические силы окажутся в состоянии сплотить на основе негативного консенсуса и мобилизовать значительную часть своих сторонников. Пока ситуация далека от этого.
Важнейшим механизмом, способным подорвать авторитарное равновесие в России, помимо массовых протестных выступлений, являются выборы. Это не означает, что переход России к демократии, если и когда он произойдет, станет результатом электоральной победы оппозиции над правящей группой при сохранении нынешнего режима. Последний в обозримом будущем сам собой не исчезнет, и в этом плане можно говорить лишь об «опрокидывающем» эффекте выборов. Но кооперация оппозиции, выдвижение ею согласованных кандидатов и списков, наконец, поддержка любых кандидатов, кроме кандидатов от «партии власти», могут нанести Кремлю существенный урон. И если региональные и местные избирательные кампании повлекут за собой целый каскад «опрокидывающих» эффектов, то нельзя исключить, что правящая группа будет вынуждена пойти по пути гораздо более серьезной, опережающей либерализации режима в преддверии общенационального цикла выборов, а то и раньше, меняя формальные и неформальные правила их проведения и расширяя политические возможнос-ти80 для оппозиции. В этом случае можно ожидать все более частых примеров того, как некогда лояльные «попутчики» правящих групп берут на вооружение лозунги оппозиции и опираются на ее поддержку, апеллируя к протестным настроениям избирателей. При таком развитии событий выборы могут стать ключевым вызовом режиму status quo, и тогда электоральный авторитаризм начнет уступать место электоральной демократии.
Вместо заключения: задача со многими неизвестными
Список неизвестных величин, которые могут обусловить тот или иной вариант эволюции политического режима, привести к замене одного из них на другой либо к некоему их сочетанию, слишком широк и не специфичен по отношению к сегодняшней России81. Но есть как минимум две переменные — на уровне политического спроса и на уровне политического предложения, — динамика которых особенно значима в нынешнем российском контексте: от нее зависит, в каком именно направлении могут оказаться развернуты возможные трансформации режима.
На уровне политического спроса речь идет об изменениях общественных настроений (как среди элит, так и в социуме в целом) и связанных с ними сдвигах в политическом поведении россиян. В условиях авторитарных режимов эти тренды с трудом поддаются оценке, так как доступные данные подчас оказываются систематически искажены ввиду эффекта «фальсификации предпочтений»82 — своего рода «фиги в кармане», когда вместо истинных предпочтений граждане артикулируют то, что им кажется приемлемым с точки зрения режима. Иногда эта «фига» начинает демонстрироваться властям в самый неожиданный «критический момент»: смена декларируемых предпочтений может повлечь за собой даже крах авторитарного режима. Но она может оставаться «в кармане» на протяжении долгого времени, до тех пор, пока новые вызовы status quo не возникнут как бы из ниоткуда. И поскольку внешне стабильный авторитарный режим может быть опрокинут в любой вдруг возникший «критический момент», то поведение всех участников политического процесса становится заведомо непредсказуемым.
На уровне политического предложения ключевым для выживания авторитарных режимов является то, насколько правящие группы готовы пустить в ход механизмы силового подавления своих противников, а также возможные последствия подобного шага. В российском случае эта проблема стоит особенно остро. Лидеров откровенно репрессивных режимов обычно не мучают сомнения, применять или не применять силу, когда речь идет о малейших угрозах их выживанию, и массовое политическое насилие в отношении своих сограждан для них дело рутинное83. Иначе, однако, обстоят дела в авторитарных режимах, не практикующих массовые репрессии или давно от них отказавшихся; в ситуации вынужденного поворота от «пряника» к «кнуту» они могут оказаться перед нелегким выбором. Даже если репрессии не влекут за собой непосредственных политических последствий для режима, они надолго определяют стратегию правящих групп (как это было в СССР после бойни в Новочеркасске в 1962 г.). Предшествующий опыт применения массового насилия нередко детерминирует ответ на вопрос: «бить или не бить» (массы, выступающие против режима)? Так, силовое подавление протеста на площади Тяньаньмэнь в 1989 г. в немалой степени объяснялось тем, что в ходе дискуссий в руководстве Китая по поводу тактики противодействия оппозиции взяли верх ветераны революции, привыкшие убивать сограждан со времен борьбы компартии
8 McAdam et al. 2001: 307—322.
87 Levitsky, Way 2010; Morse 2012.
за завоевание власти84. Российский опыт в этом отношении специфичен и в силу низкого уровня репрессивности режима, и из-за ненадежности средств массового подавления. Вместе с тем было бы неверно сводить проблему лишь к границам технических возможностей подавления, которые оказываются пройдены, когда акции протеста принимают действительно масштабный характер85. Последовательность вопросов несколько иная: решатся ли российские лидеры в случае реальной или воображаемой угрозы их политическому выживанию отдать приказ о массовом насилии в отношении сограждан? если да, то будет ли этот приказ успешно выполнен и позволит ли насилие устранить угрозу? если да, то не превратятся ли российские лидеры в заложников исполнителей своего приказа? Ответы на эти вопросы как минимум неочевидны.
Даже ограничив перечень неизвестных величин двумя параметрами — (1) «фальсификация предпочтений» и слабая предсказуемость поведения россиян; (2) степень готовности и способности правящих групп эффективно подавлять сопротивление граждан, — можно сделать вывод о тщетности попыток оценить шансы конкретных вариантов дальнейшей трансформации российского режима. Но важнее общая логика политической эволюции, позволяющая за «деревьями» текущих событий увидеть «лес» тех процессов, которые определяют настоящее и могут определить будущее российского электорального авторитаризма.
Крах коммунистического режима и распад СССР произошли в 1991 г., когда многим наблюдателям казалось, что новый глобальный процесс всеобщего и полного перехода к демократии захватит в том числе и постсоветские страны, которые по умолчанию обречены на то, чтобы стать демократическими86. Эти ожидания сбылись не в полной мере или не сбылись вовсе: и Россия не стала здесь исключением. То, о чем 20 с лишним лет назад говорили как о появлении на свет новой российской демократии, на деле оказалось лишь болезненным распадом прежнего режима и последующим не менее болезненным становлением нового авторитаризма, ставшим частью глобальной тенденции к формированию электоральных авторитарных режимов, затронувшей многие страны и регионы мира87. Но хотя за два десятилетия строительства авторитаризма правящие группы, казалось бы, смогли наглухо заколотить «окно возможностей» демократизации, ситуация в России начинает меняться — в частности, благодаря тому, что россияне пусть медленно, но учатся на ошибках недавнего прошлого, а также оттого, что со сменой поколений в страну постепенно проникает ветер перемен. «Опрокидывающие выборы» и волна протестов 2011—2012 гг. позволили приоткрыть если не окно, то «форточку» возможностей для движения к демократизации, и понимание необходимости этого процесса, наряду с неприятием режима электорального авторитаризма, сегодня ширится среди различных групп российского общества.
Опыт постсоветского развития не прошел зря: спустя два с лишним десятилетия после распада СССР российское общество выглядит лучше подготовленным к осмысленной и целенаправленной демократизации, нежели в начале 1990-х годов, хотя условия для нее сегодня менее благоприятны, чем непосредственно после падения коммунистического режима. Будучи предъявлен властям, общественный спрос на демократизацию станет, скорее всего, расти, и это дает основания рассчитывать на то, что в процессе смены политического режима наша страна на этот раз не попадет из огня да в полымя, как произошло в 1990-е и особенно в 2000-е годы. И потому лозунг участников оппозиционных митингов — «Россия будет свободной!» — может оказаться не просто призывом, но ключевым аспектом отечественной политической повестки дня в обозримом будущем. Россия действительно будет свободной страной. Вопрос лишь в том, когда именно, каким образом и с какими издержками она пройдет свой путь к свободе.
Афанасьев М. 2009. Российские элиты развития: запрос на новый курс. — М.
Белановский С., Дмитриев М. 2011. Политический кризис в России и возможные механизмы его развития. — М.
Гайдар М., Снеговая М. 2012. Дремлет притихший северный город // Ведомости. 3.02.
Гельман В. 2010. «Подрывные» институты и неформальное управление в современной России // Полития. № 2.
Гельман В. 2012. Трещины в стене // Pro et Contra. Т. 16. № 1—2.
Голосов Г. 2012. Демократия в России: инструкция по сборке. —
Левада-центр. 2012. Индексы одобрения деятельности Владимира Путина и Дмитрия Медведева (http://www.levada.ru/indeksy).
Общество и власть в условиях политического кризиса: Доклад экспертов Центра стратегических разработок Комитету гражданских инициатив. 2012 (http://www.echo.msk.ru/doc/891815-echo.html).
Рогов К. 2010. Гипотеза третьего цикла // Pro et Contra. Т. 14. № 4—5.
Рыженков С. 2011. Перспективы демократизации России: стратегический подход (первое приближение) // Неприкосновенный запас. № 1.
Штыков П. 2003. Деконструкция революции // Штыков П., Шваниц С. (ред.) Повороты истории: постсоциалистические трансформации глазами немецких исследователей. Т. 2. — СПб., М.
Эпоха Ельцина: Очерки политической истории. 2001. — М.
Beissinger M. 2007. Structure and Example in Modular Political Phenomena: The Diffusion of Bulldozer / Rose / Orange / Tulip Revolutions // Perspectives on Politics. Vol. 5. № 2.
Bogaards M. 2009. How to Classify Hybrid Regimes? Defective Democracy and Electoral Authoritarianism // Democratization. Vol. 16. № 2.
Bunce V., Wolchik S. 2009. Getting Real about «Real Causes» // Journal of Democracy. Vol. 20. № 1.
Collier D., Collier R.B. 1991. Shaping the Political Arena: Critical Junctures, Labor Movement, and Regime Dynamics in Latin America. — Princeton (NJ).
Collier D., Levitsky S. 1997. Democracy with Adjectives: Conceptual Innovation in Comparative Research // World Politics. Vol. 49. № 3.
Davenport C. 2007. State Repressions and the Domestic Democratic Peace. — N.Y., Cambridge.
Easton D. 1975. A Re-Assessment of the Concept of Political Support // British Journal of Political Science. Vol. 5. № 4.
Eckstein H. 1975. Case Study and Theory in Political Science // Greenstein F., Polsby N. (eds.) Handbook of Political Science. Vol. 7. — Reading (MA).
Enikolopov R., Petrova M., Zhuravskaya E. 2011. Media and Political Persuasion: Evidence from Russia // American Economic Review. Vol. 101. № 7.
Fish M.S. 2005. Democracy Derailed in Russia: The Failure of Open Politics. — Cambridge.
Frye T. 1997. A Politics of Institutional Choice: Post-Communist Presidencies // Comparative Political Studies. Vol. 30. № 5.
Gandhi J. 2008. Political Institutions under Dictatorship. — Cambridge, N.Y.
Geddes B. 2005. Why Elections and Parties in Authoritarian Regimes? Paper presented at the APSA annual meeting. — Washington.
Gel’man V 2008a. Party Politics in Russia: From Competition to Hierarchy // Europe-Asia Studies. Vol. 60. № 6.
Gel’man V 2008b. Out of the Frying Pan, Into the Fire? Post-Soviet Regime Changes in Comparative Perspective // International Political Science Review. Vol. 29. № 2.
Gel’man V. 2010. The Dynamics of Sub-National Authoritarianism: Russia in Comparative Perspective // Gel’man V., Ross C. (eds.) The Politics of Sub-National Authoritarianism in Russia. — Farnham.
Golosov G.V. 2011. Regional Roots of Electoral Authoritarianism in Russia // Europe-Asia Studies. Vol. 63. № 4.
Greene K. 2007. Why Dominant Parties Lose: Mexico s Democratization in Comparative Perspective. — Cambridge.
Hale H. 2005. Regime Cycles: Democracy, Autocracy, and Revolution in Post-Soviet Eurasia // World Politics. Vol. 58. № 1.
Hale H. 2006. Why Not Parties in Russia? Democracy, Federalism and the State. — Cambridge, N.Y.
Hale H. 2011. The Myth of Mass Russian Support for Autocracy: The Public Opinion Foundations of a Hybrid Regime // Europe-Asia Studies. Vol. 63. № 8.
Hermet G., Rose R., Rouquie A. (eds.) 1978. Elections without Choice. — L.
Hirschman A. 1970. Exit, Voice, and Loyalty: Response to Decline in Firms, Organizations, and States. — Cambridge (MA).
Howard M.M. 2003. The Weakness of Civil Society in PostCommunist Europe. — Cambridge.
Huntington S. 1991. The Third Wave: Democratization in the Late Twentieth Century. — Norman (OK).
Key V.O. 1966. The Responsible Electorate: Rationality in Presidential Voting 1936— 60. — Cambridge (MA).
Krastev I., Holmes S. 2012. An Autopsy of Managed Democracy // Journal of Democracy. Vol. 23. № 3.
Kuran T. 1991. Now Out of Never: The Element of Surprise in the East European Revolution of 1989 // World Politics. Vol. 44. № 1.
Kricheli R., Livne Y., Magaloni B. 2011. Taking to the Streets: Theory and Evidence of Protests under Authoritarianism (http://iis-db.stanford. edu/pubs/23341/TakingToTheStreets_7-11-11.pdf).
Levitsky S., Way L. 2010. Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes after the Cold War. — Cambridge.
Linz J.J. 1990. The Perils of Presidentialism // Journal of Democracy. Vol. 1. № 1.
Lonkila M. 2012. Russian Protest On- and Offline: The Role of Social Media in Moscow Opposition Demonstrations in December 2011 // Finnish Institute of International Affairs Briefing Papers. № 98 (http://www.fiia.fi/ en/publication/244/russian_protest_on-_and_offline/).
Magaloni B. 2010. The Game of Electoral Fraud and the Ousting of Authoritarian Rule // American Journal of Political Science. Vol. 54. № 3.
McAdam D., Tarrow S., Tilly Ch. 2001. Dynamics of Contention. — Cambridge.
McFaul M. 2000. One Step Forward, Two Steps Back // Journal of Democracy. Vol. 11. № 3.
Morse Y.L. 2012. The Era of Electoral Authoritarianism // World Politics. Vol. 64. № 1.
Petrov N., Lipman M., Hale H. 2010. Overmanaged Democracy in Russia: Governance Implications of Hybrid Regimes. Carnegie Endowment for International Peace Paper № 106. — Washington.
Przeworski A. 1991. Democracy and the Market: Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. — Cambridge.
Remington T. 2006. Presidential Support in the Russian State Duma // Legislative Studies Quarterly. Vol. 31. № 1.
Reuter O.J., Remington T. 2009. Dominant Party Regimes and the Commitment Problem: the Case of United Russia // Comparative Political Studies. Vol. 42. № 4.
Robertson G. 2007. Strikes and Labor Organizations in Hybrid Regimes // American Political Science Review. Vol. 101. № 4.
Rose R., Mishler W. 2009. How Do Electors Respond to an «Unfair» Election? The Experience of Russians // Post-Soviet Affairs. Vol. 25. № 2.
Rose R., Mishler W., Munro N. 2011. Popular Support for an Undemocratic Regime: The Changing Views of Russians. — Cambridge.
Rose R., Munro N., Mishler W. 2004. Resigned Acceptance of an Incomplete Democracy: Russia’s Political Equilibrium // Post-Soviet Affairs. Vol. 20. № 3.
Sakwa R. 2008. Two Camps? The Struggle to Understand Contemporary Russia // Comparative Politics. Vol. 40. № 4.
Schedler A. 2002. Elections without Democracy: The Menu of Manipulations // Journal of Democracy. Vol. 13. № 2.
Schedler A. (ed.) 2006. Electoral Authoritarianism: The Dynamics of Unfree Competition. — Boulder (CO).
Shevtsova L. 1999. Yeltsin’s Russia: Myths and Reality. — Washington.
Shevtsova L. 2000. Can Electoral Autocracy Survive? // Journal of Democracy. Vol. 11. № 3.
Shvetsova O. 2003. Resolving the Problem of Preelection Coordination: The 1999 Parliamentary Elections as an Elite Presidential «Primary» // Hes-li V., Reisinger W. (eds.) The 1999—2000 Elections in Russia: Their Impact and Legacy. — Cambridge.
Tarrow S. 1994. Power in Movement: Collective Action, Social Movements, and Politics. — Cambridge.
Treisman D. 2011. Presidential Popularity in a Hybrid Regime: Russia under Yeltsin and Putin // American Journal of Political Science. Vol. 55. № 3.
Tucker J. 2007. Enough! Electoral Fraud, Collective Action Problems, and Post-Communist Colored Revolutions // Perspectives on Politics. Vol. 5. № 3.
Way L. 2005. Authoritarian State Building and the Sources of Regime Competitiveness in the Fourth Wave: The Cases of Belarus, Moldova, Russia, and Ukraine // World Politics. Vol. 57. № 2.
Way L. 2008. The Real Causes of the Color Revolutions // Journal of Democracy. Vol. 19. № 3.
Wilson A. 2005. Virtual Politics: Faking Democracy in the Post-Soviet World. — New Haven.
Wilson K. 2012. How Russians View Electoral Fairness: A Qualitative Analysis // Europe-Asia Studies. Vol. 64. № 1.
