Карин Клеман (р. 1970) — социолог, доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ, директор Центра имени Эндрю Гагарина по изучению гражданского общества и прав человека.
[стр. 76—88 бумажной версии номера]
Название статьи несколько настораживает, но оно намекает на желание автора сделать обсуждение поставленной здесь проблемы более взвешенным. Дело в том, что в сегодняшней России и во многих других странах с так называемыми «авторитарными режимами» присутствие авторитаризма (по крайней мере так, как его понимают политологи либерального толка) с точки зрения «обычных людей» не так уж очевидно и почти не заметно в повседневной жизни. Почему это так? Потому что социальная реальность современного авторитаризма — конкретные формы порядка, стабильности, наличия правил (даже «диктатуры закона»), восстановления национального суверенитета, сильного правительства — мало и редко ущемляет политические свободы и права обычных людей. Являясь социологом, я в последние два года взяла немало интервью, связанных с повседневной жизнью людей, принадлежащих разным слоям российского общества и живущим в разных регионах России[1]. Ощущение такое, что у большинства респондентов если и есть претензии к власти, то они почти исключительно касаются провалов в социальной и экономической политике. Репрессии и ограничения свобод осуждает крошечное меньшинство — в основном образованные жители Москвы и Санкт-Петербурга. Перед нами «обыкновенный авторитаризм», скорее незаметный и рутинный[2].
Означает ли это, что население России по умолчанию симпатизирует авторитаризму? Я убеждена, что нет; в этом смысле россияне вряд ли принципиально отличаются от людей других стран, в том числе демократических. Но прежде, чем начать обсуждать так называемый «авторитарный характер россиян», хотелось бы уточнить, что здесь я не буду затрагивать интереснейшей дискуссии о характере нынешнего политического режима в России: демократия это или «суверенная демократия» (а какой еще может быть демократия?), авторитарный это режим или гибридный — а может быть, и вовсе «электоральный авторитаризм»? Ниже речь пойдет не о теоретических моделях или идеал-типах политических режимов, а о конкретных общественных формах распределения власти, или об отношениях между государством и обществом.
Абстрактные теоретические типологии режимов не представляют большого интереса для того, кто хочет понять происходящее в том или ином обществе, поскольку все они являются нормативными конструкциями, имеющими мало общего с тем, как реально распределена власть.
Так ли авторитарны россияне, как это часто представляется?
Начнем с обсуждения так называемой «авторитарной личности»[3]. Такая личность как сознательно, так и, в особенности, неосознанно стремится подчиняться авторитету, мыслит стереотипно и ведет себя конформистски. Портрет среднего российского (постсоветского) человека, нарисованный либеральными интеллектуалами, подходит как нельзя лучше к узнаваемому образу авторитарной личности тем более, что уже 30 лет те же самые либеральные интеллектуалы осуждают постсоветского человека за нежелание и неумение избавиться от наследия советского авторитарного режима.
Во многом это объясняется как раз стереотипными представлениями о «путинском большинстве», нежеланием разобраться в нем другими способами, нежели опросы общественного мнения (которые как раз и проявляют существующие в обществе доминирующие стереотипы по принципу «что люди думают о том, что думает большинство»).
Однако, как показывает более внимательное изучение проблемы — с помощью глубинных интервью о повседневной жизни, — россияне мыслят вполне критически. Я занимаюсь социальными исследованиями в России уже 24 года — и как раз в последние годы впервые встречаю в интервью и неформальных беседах столь сознательную, убежденную и аргументированную критику современного состояния властных отношений. Это не «литании» 1990-х, описанные Нэнси Рис[4], а скорее проявление здравого смысла людей, заново обретающих практическое чувство[5]. Люди не жалуются, не плачут, а критикуют. Во всяком случае критическое отношение к государству выражают более половины моих респондентов во всех городах, где было проведено исследование. Охват их критики широк, он располагается за пределами личных и семейных проблем; опрошенные говорят об обществе в целом исходя не из абстрактных ценностей типа демократии, прав человека или гражданских свобод, а на основе собственного жизненного опыта. Респонденты поднимают сугубо социальные вопросы, критикуя социальное и политическое неравенство, безудержное обогащение узкого круга лиц за счет обнищания остальной части общества, а также концентрацию власти в руках имущих. И, как ни странно, винят они в этом в том числе правительство, критикуя приватизацию государства, захваченного крупным бизнесом и частными интересами. Люди предъявляют большие претензии к государству, и первая из них — его зависимость от олигархии и независимость от народа.
Приведу несколько цитат из интервью, где отчетливо прослеживается мысль о том, что государство должно принадлежать народу, а не олигархам.
«У нас государство, вернее, чиновники под видом государства, творят беспредел, творят в угоду своим личным интересам» (мелкий предприниматель, мужчина, Астрахань).
«Я патриот в том смысле, что [. ] наши люди, обычные люди, которые нас окружают, порядочные, добрые, отзывчивые, [. ] но в государстве [. ] очень много рассчитано на это, что люди из-за патриотизма сделают за пять копеек, хотя стоит это гораздо больше. [. ] А они [там] патриоты только на словах. Все они строят себе коттеджи, отбирают у людей деньги. Все они строят себе за границей отступные пути» (повар, женщина, Санкт-Петербург).
«Я бы, например, хотел у нашего правительства поинтересоваться, а почему бы не побороться с олигархами [. Все, что они делают, так] это залезть в карман к гражданам посредством введения каких-то дополнительных налогов» (менеджер, мужчина, Санкт-Петербург).
Собеседники, высказывающие подобную критику, имеют разные социально-экономические профили, но среди них преобладают представители нижнего слоя. Любопытно, что наименее склонными к подобного рода социальной критике являются интеллектуалы или люди, считающие себя интеллектуалами (или просто хорошо образованными). Они предъявляют другие претензии к общественному устройству, критикуя аморализм, конформизм или невежество большинства россиян. В такой трактовке государство и правительство «плохие» — авторитарные — именно из-за изъянов общественного большинства.
В любом случае, если «авторитарное» мышление не исключает сознательной критики социального общественного устройства, то настолько ли оно «авторитарно»? Кроме того, если авторитаризм — это стереотипное, «штампованное» мышление, то нельзя ли вместо того, чтобы считать — как это обычно делается — авторитарным только «путинское большинство», изучить стереотипный характер мышления и в другом, антипутинском, лагере? Ведь зачастую дискурс либеральной оппозиции просто повторяет штампы официальной пропаганды, но в противоположенном смысле: все, что хорошо для власти, для оппозиции плохо[6]. Хорошо — Запад и просвещенные интеллигентные люди, плохо — авторитарный народ и Путин. К этому следует добавить и преобладающую персонализацию представления о власти: все плохое исходит лично от Путина или от тех, кто его поддерживает. Почему не исходить из того, что большинство россиян на самом деле поддерживает Путина, а значит, режим в какой-то степени является демократическим, поскольку на выборах побеждает лидер общественного мнения?
Для опровержения этого аргумента просвещенные интеллектуалы часто выдвигают тезис о зомбировании людей телевидением и официальной пропагандой. Дескать, людям заморочили голову, их вводят в заблуждение, они забывают о своих истинных интересах. Но кто знает истинные интересы населения? И кто может утверждать, что путинский режим никак эти интересы не учитывает? Или что, скажем, либеральная оппозиция лучше бы отстаивала «подлинные интересы» большинства? Учитывая элитистский подход российских либералов, вряд ли стоит на это надеяться. Окажись они у власти, россиянам будут снова объяснять, почему они ничего не понимают в демократии, что демократия требует жертв, затягивания поясов, что нужно больше индивидуализма и меньше государства. Такое предложение вряд ли особо привлекательно на взгляд большинства людей, которые, не стоит забывать, живут либо просто бедно, либо на грани бедности.
Чтобы картина не выглядела столь примитивной, обращу еще внимание на следующее обстоятельство: во многих интервью с представителями разных социально-профессиональных групп, прорисовывается плюралистический образ власти: существует не только Путин — неважно, хороший он или плохой, — есть работодатели, правительство и разные министерства, региональные и местные органы власти, и — особенно — есть олигархи. Можно вспомнить знаменитую формулу: «царь хороший, бояре плохие», но не во всех случаях она работает. У многих есть устойчивое убеждение, что центров власти несколько, а царь не делает погоды.
В чем проблема авторитаризма «по-русски»?
Деконструкция штампов о «врожденном» авторитаризме россиян не должна затушевывать реальной проблемы авторитарной системы управления. Назову здесь две главные проблемы авторитаризма «по-русски»: внушение населению чувства политической беспомощности и отсутствие идеологического противостояния.
Мифическая аполитичность россиян сейчас все более уходит в прошлое. Большинство людей либо следят за новостями, спорят о политике, либо, наоборот, решительно и сознательно уходят от нее, выбрасывают политику из своей жизни. Несмотря на видимое противоречие, обе позиции политические. Сознательная поддержка Путина — тоже политика. Так что авторитаризм нынешней российской политической системы не выражается в аполитичности. Зато он сопровождается сильным ощущением политической беспомощности или лучше будет сказать «немощи» (disempowerment). В интервью люди, даже жестко критикующие политику властей и желающие что-то в связи с этим предпринять (или даже имеющие опыт коллективных действий), выражают болезненное бессилие, невозможность что-либо изменить, по крайней мере за рамками узких практических проблем. Это чувство хорошо известно всем, кто занимается социологией общественных движений. Оно выражается примерно такими словами: «Кто мы такие, чтобы на это повлиять?», «Разве будут слушать простой народ?», «У них деньги и армия — как мы можем им противостоять?» Иными словами, в общественном пространстве отсутствует установка, что простые люди (не политики, не бизнесмены, не интеллектуальная элита, не герои или святые) могут иметь какое-то влияние — и уж тем более власть. Общество властью не располагает. Подобная негативная уверенность широко распространена.
Данная черта — важный элемент политической культуры современной России, унаследованной как от дореволюционной и советской истории, так и от элитистской и олигархической демократии 1990-х. «Крутиться» и «вертеться», чтобы выжить, россияне умеют хорошо, а вот самостоятельно — снизу — организоваться, чтобы повлиять на принятие политических решений кажется им чрезвычайно сложным, почти невозможным. Один из источников устойчивого авторитета Путина состоит в том, что президент как раз и олицетворяет мощь «простых людей». Риторически вознося на пьедестал «простого человека», «труженика», Путин как бы говорит от их имени и во имя их благополучия. Создается миф, что посредством суверена, главы государства, население реализует свою власть.
Вторая проблема авторитаризма «по-русски», которая, кстати, встречается далеко не только в России, — отсутствие идеологического противостояния. Политические дискуссии, если они вообще публично происходят, сводятся к схватке между «добром» и «злом», «демократией» и «авторитаризмом», «либерализмом» и «антилиберализмом». При этом либерализм ассоциируется с «западной цивилизацией», а «антилиберализм» — с «традиционной русской». В результате «конфликт цивилизаций» подменяет собой идеологическую и политическую борьбу. Ровно так же обстоят дела и в США, и во многих других странах. Выяснение, кто в наибольшей степени выражает «моральные» качества, давно заменило идеологические дебаты во всем мире[7]. Может быть, в России кризис идеологий более выражен, поскольку один лагерь (левая идеология) сильно дискредитирован после краха СССР, да и вообще идеологии считаются здесь чуть ли не главным злом. В итоге российское общество совершенно запуталось в собственных идеологических предпочтениях. В сознании одного и того же человека могут вполне мирно уживаться марксистские убеждения с монархическими или либеральные с авторитарными.
Наконец, несмотря на концентрацию внимания на фигуре Путина, очевидно, что авторитаризм «путинского режима» сосредоточен не только на Путине — скорее это авторитаризм клановый, олигархический[8]. Главная его задача — сохранение господства владельцев крупных корпораций и связанных с ними высокопоставленных чиновников, которые создают настоящие династии для удержания власти и контроля над государством. Благодаря своей популярности и образу национального лидера, возвышающегося над этими кланами, Путин придает системе легитимность и устойчивость. Поэтому велика вероятность, что исчезновение фигуры «национального лидера» не откроет дорогу к демократизации, а лишь усилит межклановую борьбу и/или борьбу всех господствующих кланов с «опасным» народом, что приведет к еще большему усилению репрессивных и авторитарных тенденций.
В чем польза авторитаризма «по-русски»?
Считается, что в 1990-е в Россия была демократия. Резкое обнищание подавляющего большинства населения, расстрел Белого дома в октябре 1993 года и целенаправленная пропагандистская дискредитация любого протеста пролетариата-«быдла» не в счет. Результатом такого рода демократизации стало только отвращение к самому слову «демократия» у значительной части общества. Российская «демократия» образца 1990-х принесла с собой глубокие потрясения, охватившие широкие социальные слои. В экономике — резкое падение доходов, невыплаты зарплаты, закрытие предприятий или их продажа по заниженным ценам, отказ государства от регулирования экономики и крах социальной сферы. В социальной структуре: символическое уничтожение рабочего класса, торжество примитивного социал-дарвинизма, поделившего общество на победителей (сумевших адаптироваться к рынку) и проигравших (неудачников, пассивно ожидавших помощи от государства), вытеснение коллективной солидарности индивидуальным стремлением к наживе и борьбой за выживание. В политическом поле — демонизация коммунизма и социализма, превращение неолиберальной идеологии в мейнстрим. Наконец, распад СССР и геополитические изменения на его территории окончательно разрушили привычные устои жизни многих людей, пошатнули их базовые представления об окружающем мире.
Шок (почти без терапии) легко объясняет деполитизацию и относительную пассивность людей перед лицом столь масштабной потери прежних социальных гарантий и жизненных координат. Используя терминологию Бурдьё[9], трещину дал сам габитус, расстроился процесс спонтанного и неосознанного встраивания людей в окружающий их мир. Если использовать термины Гофмана[10], граждане бывшего Советского Союза утратили «чувство своего места» — само собой разумевшееся ощущение, что они находятся на своем месте, что они знают, где их место и место других, и поэтому они могут уверенно взаимодействовать с окружающими. Конечно, габитус в определенной степени закрепощает человека, ведь это социальные структуры, инкорпорированные в нем. Однако слом габитуса также может настолько вырвать людей из их социальной среды и дезориентировать их, что у них исчезает практическое понимание того, что и как можно делать, действовать и мыслить. Здесь и располагаются корни высокого уровня смертности, алкоголизма, насилия в «лихие» 1990-е. Отсюда и соответствующая травма постсоветского общества.
В отличие от эпохи потрясений двадцатилетней давности, сейчас ситуация в России выглядит стабильной (по крайней мере до кризиса, последовавшего за присоединением Крыма): зарплаты выплачивались и обеспечивали людям минимальный уровень жизни. До сих пор государственные институты более-менее функционируют, лестные слова о «простом труженике» снова звучат публично, Родиной (с большой буквы) можно снова гордиться. Не столь важно, насколько стабильна ситуация в реальности, важно само ощущение стабильности. Желание стабильности — одна из характеристик нормативной модели авторитаризма. В любом современном обществе большинство нуждается в стабильных ориентирах и узнаваемых метках, чтобы двигаться, действовать и взаимодействовать; здесь важен определенный комфорт и уверенность в том, что правила существуют. Только высокоресурсные группы, обладающие значительным материальным и социальным капиталом, умеют быстро ориентироваться в ситуации неопределенности и нестабильности, именно они обычно выигрывают в ситуации, требующей мобильности, крайнего индивидуализма и отсутствия жестких социальных обязательств. Социологи, изучающие современное капиталистическое общество, хорошо знают, что свобода от неудобных уз, неловких обязательств и сдерживающей системы зависимостей разного уровня является действенным и излюбленным орудием господства[11]. Низкоресурсным же группам необходимы минимальные нормы защиты. Что для первых является освобождением от обязательств, для вторых оборачивается угрозой отчуждения и сверхэксплуатации. В этом смысле Люк Болтански и Эв Кьяпелло, описывающие «новый дух капитализма», пишут об «эксплуатации немобильных людей мобильными»[12].
Благодаря стабилизации — или ощущению стабильности — чувство своего места восстанавливается у немалой части российского общества, в том числе среди трудящихся классов. Люди более комфортно обживают свой мир, налаживают социальные связи, лучше ориентируются в обществе и происходящем вокруг. Антрополог Джереми Моррис, исследуя рабочий класс в российском моногороде, называет этот процесс «обживанием» (inhabiting)[13] собственного социального и материального окружения, позволяющем людям преодолеть отчужденность и восстановить «нормальное», комфортное, телесное отношение к собственному повседневному и практическому опыту. Вместе с восстановлением габитуса, представления о собственном «нормальном» месте в обществе, восстанавливаются регулярные взаимодействия с людьми, признаваемыми в качестве обитателей схожих с собственным мест, налаживаются социальные связи, развивается социальное воображение[14].
Избавляясь от диктата принципа выживания и социальной атомизации, преодолевая унижение и самоунижение, приподнимаясь над горизонтом собственной повседневности, все больше россиян жестко и сознательно критикуют существующее общественное устройство, в первую очередь осуждая растущее социальное неравенство. Удивительно, насколько широко распространена сейчас в России критика неравенства, особенно в регионах (к примеру, по данным моего исследования, подобную критику высказывают 80% респондентов на Алтае и 67% в Астрахани). Приведу ниже лишь несколько наиболее показательных высказываний.
«Кто платит, тот заказывает музыку. [. ] Богатые себе присвоили все ресурсы страны» (рабочий, мужчина, Рубцовск).
«Больше всего раздражает социальное расслоение, богатым все дозволено» (пенсионер, председатель домового совета, женщина, Астрахань).
«Мне нравится моя работа. Мне нравится то, чем я занимаюсь. Я хочу зарабатывать этим на жизнь. Но получается так, что это ничего не стоит. Не считается уже человеческий труд. [. ] А вот этот ***** жирный, извиняюсь, который сидит в кресле и получает полмиллиона, он полезнее меня? [. ] А наши пенсионеры? Они ведь работали всю жизнь во благо стране! И они еще вынуждены работать, чтобы выжить. Вместе того, чтобы путешествовать и наслаждаться жизнью, как пенсионеры на Западе» (высококвалицированный молодой рабочий, мужчина, Санкт-Петербург).
«В нашем веке ничего не изменится. Что изменится? Все схвачено везде, это бизнес, им это выгодно, понимаете [. ] — мало платить рабочим, им это выгодно» (рабочий, мужчина, Астрахань).
«Почему недавно двоих пацанов осудили и дали, по-моему, по три года, которые украли в магазине какие-то овощи, потому что они реально голодные, они украли продукты, чтобы покушать. А эти распродают собственность Министерства обороны — и остаются на свободе. Где логика и справедливость?» (предприниматель, мужчина, Астрахань).
Критическая оценка общества и общественных процессов противоречит модели авторитарной личности тем более, что вопрос о социальном неравенстве не поднимается в публичном пространстве (являясь для власти неприемлемым), слабо или вообще не ставится (и даже почти не упоминается) в дискурсах как «путинского лагеря», так и «либеральной оппозиции». То есть эта социальная критика исходит «снизу», свидетельствуя о способности немалой части россиян выносить суждения, не связанные с пропагандистской повесткой дня, опираясь на свой повседневный опыт и здравомыслие.
Заслуживает внимания еще один аспект этой социальной критики. Основная проблема осознана, обсуждается, вызывает возмущение. Но как бороться с неравенством? Поскольку действовать в данном поле самостоятельно большинство не считает возможным, россияне выдвигают соответствующие требования к государству. По их мнению, именно государство должно бороться с социальным неравенством посредством вмешательства в экономику и регулирования социальных отношений. Отсюда требование «больше государства!». В то же время государство часто представляется тем же критически мыслящими респондентами как нечто, принадлежащее олигархам; потому надежда на сильное государство сопровождается требованием сделать его независимым от олигархов и «денежных мешков». И, как ни странно, фигура (именно фигура, миф, желанный образ) Путина, возвышающаяся над частными корыстными интересами, зачастую лежит в основе надежд на возможное освобождение государства от олигархии.
Это и есть авторитаризм низов: требование «больше государства!» и призыв «восстановить» независимость государства от олигархии сопровождается верой (слабой, как правило) в Путина как героя этого желанного освобождения. Поэтому низовой авторитаризм, выступающий за сильное и справедливое государство, сосредоточен сейчас на поддержке главы государства.
По контрасту авторитаризм либеральной оппозиции — авторитаризм сильных самостоятельных индивидов, способных обойтись без общественных механизмов защиты в ситуации нестабильности, жесткой конкуренции, это авторитаризм, как это ни парадоксально звучит, разворачивающийся под лозунгом «меньше государства!». Если либеральная оппозиция и заявляет о своей приверженности демократии, эта приверженность выражается в поддержке лишь институциональных рамок демократии: наличия системы негосударственных организаций и групп, системы разделения властей, принципа минимального регулирования социальных и экономических отношений. От государства здесь не ожидают ощутимой социальной роли (приравненной к «патернализму»). А гражданское общество мыслится как нечто независимое от государства, а порой и ему противостоящее.
Либеральные демократы склоны забывать о парадоксе гражданского общества[15], которое среди прочего требует для своего развития сильного государства, способного реагировать на общественные запросы. Поэтому усиление государства может не только повредить развитию гражданского общества и низовых гражданских инициатив, но и способствовать этому процессу. Более того, сильное и отзывающееся на общественные запросы государство может вернуть общественным группам социальную власть, ощущение, что они что-то могут, на что-то влияют. В России, даже если политическая власть принимает решение в соответствии с требованиями или запросами «снизу» (что происходит чаще, чем кажется, но, конечно, вынужденно), она как раз скрывает данное обстоятельство, представляя его как проявление собственной воли.
В целом те ожидания, пожелания и даже требования — идущие «снизу» (будь то стремление к стабильности или к усилению государства) и характерные для большой части населения России, — которые обычно трактуются в качестве доказательства авторитаризма низов, могут с таким же успехом быть интерпретированы как предпосылки к демократизации.
Как победить авторитаризм?
Если согласиться с тем, что основные черты авторитаризма «по-русски» — это чувство политического бессилия и отсутствие идеологического противостояния, то преодолеть авторитарные тенденции можно, лишь победив чувство политической «немощи», о котором говорилось выше, и возродив идеологическую дискуссию.
Что касается первого пункта, то очевидно, что здесь многое зависит от государства и его роли в обеспечении социальных гарантий. Начиная с Алексиса де Токвиля и до наших дней[16] влиятельные теоретические работы доказывают связь демократии со стремлением к равенству (политическому и социальному). Политическая вовлеченность граждан зависит в том числе от чувства защищенности и уверенности в завтрашнем дне. Кризис государства всеобщего благосостояния в России, как и в других странах, усиливает социальное неравенство и социальную уязвимость (precarity), ставя демократию под угрозу. Помимо государства, общественные механизмы также могут способствовать развитию чувства защищенности и уверенности. Процесс «обживания»[17] — один из них. Благодаря встроенности в свою среду обитания, связанности с повседневным опытом, люди также могут приобрести «чувство места», необходимое для преодоления отчужденности, завязывания социальных связей и политического позиционирования. Понятно, что без улучшений в экономической ситуации или в политическом поле как таковом этот процесс вряд ли имеет шансы на будущее, но нельзя сбрасывать со счетов исходящий снизу потенциал критики неравного распределения власти и ресурсов.
Вторая составляющая авторитаризма — слабость идеологического противостояния — также отмечена во многих других странах. Именно поэтому популистские и авторитарные партии и движения становятся столь успешными. Здесь прежде всего речь идет об исчезновении идейной альтернативы либеральному капитализму. Левые идеи, не говоря уж о коммунизме, пережили кризис во всем мире. В России, наверное, они еще более дискредитированы, чем где-либо еще, поскольку считается, что именно они лежали в основе советского тоталитаризма и привели страну к краху. Стихийную, обывательскую, эмоциональную, несознательную (и потому не идеологическую) левизну сегодня можно обнаружить в суждениях многих россиян, особенно из широко определяемой категории «трудящихся»[18]. Однако, чтобы этот голос стал слышен в общественных дискуссиях, необходима политическая сила, способная артикулировать встречающиеся здесь и там элементы левой идеологии. На данный момент такой политической силы нет, хотя социальные предпосылки к ее появлению существуют.
Заключение
Ослабление демократических механизмов и нарастание авторитарных тенденций составляют глобальный политический тренд. В этом свете нынешняя Россия не является исключением, но не является и лидером — как по уровню репрессий, так по некоторым формальным признакам. Острее всего для оживления демократии в российском обществе не хватает социальной защищенности и идеологических дискуссий.
Вместе с тем не стоит забывать, что авторитаризм в той или иной степени присутствует во многих странах и может легко развиться в ситуации отсутствия многочисленных каналов плюралистического общественного давления снизу. Все, что препятствует развитию этих каналов, способствует усилению авторитарных тенденций — в том числе любой провозглашенный политический консенсус или единомыслие, будь то неолиберальный капитализм, державность или даже «святая» демократия. Демократия, чтобы стать реальной, должна состоять из обычных людей с их проблемами, нуждами, убеждениями, заблуждениями и страстями. Поэтому маловероятно, чтобы она когда-либо соответствовала идеальным теоретическим схемам. Но также маловероятно, что ее можно построить (или даже укрепить), как школьника, отчитывая народ за его авторитаризм.
[1] Автор статьи руководил исследованием, посвященным изучению повседневного патриотизма в шести городах/регионах (Москва, Санкт-Петербург, Астрахань, Казань, Алтайский край и Пермь). В ходе работы собраны 210 интервью о повседневной жизни респондентов с разными социально-профессиональными профилями (учителя, рабочие, мелкие предприниматели, пенсионеры, школьники, ИТ-работники и активисты). Исследование проведено в рамках Центра исторических исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Санкт-Петербург) на средства гранта Фонда поддержки либерального образования в 2017—2018 годах.
[3] См.: Adorno T.W., Frenkel-Brunswik E., Levinson D.J., Sanford R.N. (Eds.). The Authoritarian Personality. New York: Harper & Brothers, 1950. См. тексты Теодора Адорно, посвященные этой проблеме, в рус. перев.: Адорно Т. Исследование авторитарной личности. М.: Серебряные нити, 2001.
[4] Ries N. Russian Talk: Culture and Conversation During Perestroika. Ithaca; London: Cornell University Press, 1997 (рус. перев.: Рис Н. Русские разговоры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. М.: Новое литературное обозрение, 2005).
[5] Bourdieu P. Le sens pratique. Paris: Editions de Minuit, 1980 (рус. перев.: Бурдье П. Практический смысл. М.: Алетейя, 2001).
[6] Юдин Г. Если поскребешь отечественного либерала, обнаружишь образованного консерватора // Colta.ru. 2017. 13 марта (www.colta.ru/articles/raznoglasiya/14158).
[7] Муфф Ш. К агонистической модели демократии // Логос. 2004. № 2(42). С. 180—197.
[8] Петров Н. От федерации корпораций к федерации регионов // Pro et Contra. 2012. № 4—5. С. 101—118.
[9] Bourdieu P. Structures, Habitus, Practices // Idem. The Logic of Practice. Cambridge: Polity, 1990. P. 52—65.
[10] Goffman E. Frame Analysis: An Essay on the Organization of Experience. Harvard: Harvard University Press, 1974.
[11] Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002.
[12] Boltanski L., Chiapello E. Le nouvel esprit du capitalisme. Paris: Gallimard, 1999. P. 455—456; см. рус. перев.: Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: Новое литературное обозрение, 2011.
[13] Morris J. Everyday Post-Socialism: Working-Class Communities in the Russian Margins. New York: Palgrave Macmillan, 2016.
[14] Clément K. Social Imagination and Solidarity in Precarious Times: The Case of Lower Class People in Post-Soviet Russia // The Russian Sociological Review. 2017. Vol. 16. № 4. P. 53—71.
[15] Walzer M. The Civil Society Argument // Mouffe Ch. (Ed.). Dimensions of Radical Democracy: Pluralism, Citizenship, Community. London: Verso, 1992. P. 89—107; Foley M.W., Edwards B. The Paradox of Civil Society. // Journal of Democracy. 1996. Vol. 7. № 3. P. 38—52.
[16] Tocqueville A. de. De la démocratie en Amérique. Paris: Librairie de Charles Gosselin, 1842 (рус. перев.: Токвиль А. де. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992); Rosanvallon P. La société des égaux. Paris: Seuil, 2011.
[18] Clément K. Op. cit; Kruglova A. Social Theory and Everyday Marxists: Russian Perspectives on Epistemology and Ethics // Comparative Studies in Society and History. 2017. Vol. 59. № 4. P. 759—785.
