Ключевой вопрос, на который отвечает любая классификация политических режимов, вполне практический, и состоит он в том, что произойдет с той или иной страной в будущем
В вялотекущей дискуссии по поводу российского политического устройства время от времени звучит понятие «гибридный режим», которое будто бы многое объясняет и даже обещает перемены к лучшему, пусть и в отдаленной перспективе. Боюсь, что это не так. По происхождению «гибридный режим» – научный термин. Но не все, что приходит в обыденный политический лексикон из науки, одинаково полезно. А для того, чтобы выяснить пределы полезности, начнем с происхождения термина.
Девяностые годы в России, как известно, были лихими. Однако для большей части человечества это была эпоха оптимизма. Пал СССР, который для наших современников за рубежом был не только источником постоянной угрозы, но и рассадником диктатур. Перешли к демократии почти все латиноамериканские страны. Многие африканские диктаторы, лишившись не только шанса выпросить деньги и оружие у Советского Союза, но и (что было для них важнее) возможности шантажировать Запад тем, что перейдут в советский лагерь, демонтировали свои однопартийные системы и решились провести свободные выборы. Некоторые даже проиграли.
Но чем дальше заходил процесс глобальной демократизации, тем больше оснований для беспокойства давал он исследователям. Они обнаружили, что многие из новых демократий были какими-то… необычными, что ли. На первых порах особенно бросалось в глаза то, что в некоторых из них царил полный беспорядок. Вместо того чтобы ревностно служить народу, победившие на выборах президенты и депутаты заботились в основном о собственном кармане. Новые партии оказались эфемерными, а значит – безответственными. Да и сами выборы, вместо того чтобы служить площадкой для обсуждения важных общественных проблем и сознательного выбора, превращались в клоунаду.
Первым ответом научного сообщества на этот вызов времени стала констатация того, что не все демократии одинаково хороши. А если они различаются, то надо как-то определить различие в содержательных терминах. Так началась эпоха «демократий с прилагательными»: есть «полные демократии», а есть «нелиберальные», «недоинституционализированные», «управляемые», и так далее, не было им числа. Общим фоном для этого словотворчества служила мысль о том, что все фиксируемые в прилагательных особенности – временные. Это издержки роста. Тогда еще верили, что столбовая дорога «демократий с прилагательными» пролегает к демократии полной, прилагательными не ограниченной.
Скоро, однако, стало ясно, что многие из «демократий с прилагательными» двигались в прямо противоположном направлении. Слишком часто на смену беспорядочной политике девяностых приходила не полнокровная демократия, а политическое устройство, в котором партии, выборы и парламенты служили лишь прикрытием для неограниченной власти лидеров и их ближайшего окружения. Называть такие режимы демократиями, пусть и со смягчающими предикатами, было уже как-то неудобно. Некоторые ученые – которые, как я полагаю, были правы – стали называть их «электоральными авторитарными» режимами. Для других они стали «гибридными».
Чтобы сопоставить эти два подхода, необходимо, естественно, разобраться с тем, что такое демократия. Концепция электорального авторитаризма исходит из теоретически ясного, но не всегда однозначно применимого на практике понятия о том, что демократия – это политический режим, который допускает смену власти путем выборов. Такой критерий теоретически ясен, потому что он четко отделяет демократию от авторитаризма, где власть меняется путем государственных переворотов, дворцовых интриг, назначений, наследования или успешных покушений на жизнь лидера, но только не путем выборов.
Практическая неоднозначность вытекает из двух обстоятельств. С одной стороны, мы знаем примеры стран, где вполне свободные выборы десятилетиями позволяли оставаться у власти одной и той же партии или даже одному человеку. Это не очень сложная проблема, потому что пристальный анализ всегда позволяет понять, происходит ли это в силу отсутствия возможности сменить власть или в силу того, что эта возможность есть, но по какой-то причине не претворяется в жизнь. Параметры тут ясные – фальсификация выборов, ограничения на политическую деятельность оппозиции, тотальный контроль над общедоступными СМИ. С другой стороны, есть случаи, когда диктаторы терпели-таки поражение на выборах. Это – главная сложность для концепции электорального авторитаризма.
А вот у концепции гибридных режимов – ясный, но довольно-таки бессодержательный практический критерий для выделения объекта. Если мы видим, что до полной демократии какая-то страна недотягивает, но при этом там существуют институты, которые обычно сопряжены с демократией – то есть партии, выборы и парламенты, – то вот вам и гибридный режим. Удобно и приятно, особенно для инвесторов, которые не очень любят вкладываться в диктатуры, но тут ведь другое дело. Неслучайно в рейтинге политических режимов (Democracy Index), ежегодно обновляемом исследовательской организацией Economist Intelligence Unit, гибридные режимы – самая массовая категория. То же и в политике. Концепция гибридных режимов идеально соотносится с трюизмом «все-таки это не Советский Союз», которым западные деятели так долго оправдывали свое желание ублажить Путина.
Но категории полезны только тогда, когда они проясняют, а не запутывают окружающую действительность. Ключевой вопрос, на который в конечном счете отвечает любая классификация политических режимов, – вполне практический, и состоит он в том, что произойдет с той или иной страной в будущем. Если мы квалифицируем ее режим как электоральный авторитаризм, то с неизбежностью приходим к выводу, что нынешний ее правитель будет находиться у власти в течение того срока, который отведут ему собственное здоровье и склонность других членов правящего клана прощать ему просчеты, издевательства и даже предательство. Ну и не в последнюю очередь долготерпение и наивность народа. Выборы, партии и прочая демократическая атрибутика будут использоваться этим режимом для того, чтобы консолидировать власть, а не для того, чтобы ее потерять. Таково их назначение в условиях электорального авторитаризма.
А вот ответ, который дает концепция гибридных режимов, мне не кажется удовлетворительным. Признавая, что эти режимы – не демократии, эта концепция акцентирует внимание на том, что демократические по своей природе институты в них все-таки присутствуют и выполняют в принципе те же самые функции, что и в демократиях. Отсюда логически вытекает, что главная задача оппозиции – готовиться к тем самым решающим (как иногда говорят, «опрокидывающим») выборам, на которых она все-таки победит.
В действительности «опрокидывающие выборы» – не выдумка. Такое действительно происходило в некоторых латиноамериканских и африканских странах. Но важно понимать, что они были не причиной, а следствием распада авторитарных режимов. Настоящей пружиной процесса всегда служило что-то из обозначенного выше репертуара возможностей: либо заговор внутри придворной клики, либо отказ силовиков подчиняться диктатору, либо массовые волнения и забастовки, либо – чаще всего – все это сразу. Иными словами, диктатор сначала перестает быть диктатором в истинном, содержательном смысле этого слова, утрачивает реальный контроль, а потом уже проигрывает выборы. Иначе не бывает. И если какая-то концепция предполагает иной путь от диктатуры к демократии, то это слабая концепция.
