Об авторе: Владислав Леонидович Иноземцев — доктор экономических наук, научный руководитель Центра исследований постиндустриального общества.
В Ираке с трудом удалось создать правительство во главе с Нури аль-Малики (на трибуне), но оно неэффективно.
Фото Reuters
«Демократия» – один из немногих политологических терминов, который не вызывает стойких негативных ассоциаций. Во всем мире большинство людей признают преимущества демократии перед авторитаризмом и тоталитарной системой.
Тем не менее в последнее время часто подчеркивается, что демократизация имеет не «линейный», а некий «волновой» характер. Концепция «волн» предложена в 1991 г. С.Хантингтоном, выделившим три «прилива» (первый начался в 1826 г. и завершился в 20-е годы ХХ столетия; второй связан с завершением Второй мировой войны и достиг высшей точки в начале 60-х; третий был инициирован крахом коммунизма) и два «отката» (в 1922–1942 и 1960–1975 гг.). Сегодня, правда, уже начинают говорить о новом откате. Действительно, успешный переход к демократии состоялся только в Восточной Европе и Прибалтике; в России очевидна обратная тенденция, о перспективах «демократизации» Ближнего Востока говорить очень сложно, а в Латинской Америке в одной стране за другой к власти приходят откровенные популисты. Сами же западные страны отказываются от однозначной поддержки демократических движений и переходят на гораздо более умеренные позиции, задаваемые их национальными экономическими интересами.
Именно в условиях явного затухания очередной демократической волны и следовало бы задаться вопросами: какие предпосылки требуются для уверенного перехода к демократии; какие события могут положить начало процессам демократизации и – что наиболее важно – способны ли страны, уже ставшие демократическими, поспособствовать успеху новых демократических движений (и если да, то каким образом).
Демoкратизация извне: гарантированный провал?
Одной из характерных черт очередной волны демократизации стало ощущение того, что данный процесс может даже не подталкиваться, а скорее инициироваться и координироваться извне, – и до середины 90-х казалось, что сторонники «экспорта демократии» берут верх. Однако уже с 1994–1996 гг. началось оформление нескольких зон, события в которых стали развиваться по разным сценариям. С одной стороны, странам Восточной Европы был открыт путь в Европейский союз. С другой стороны, в России после выборов 1996 г. утвердилась «олигархическая» модель, и ее перерастание в авторитарную и автаркичную стало вопросом времени. В постсоветских республиках Средней Азии и Закавказья сформировались режимы, основанные на личной власти авторитарного лидера, и наметились тенденции ее наследственной передачи. В 2000 г. несколько более цивилизованный сценарий «наследования» был реализован в России, дав старт переделу собственности и свертыванию демократии. Однако эти события не подорвали позиций сторонников проведения «демократизации извне».
События 2001–2004 гг. окончательно запутали все, что можно. Трагедия 11 сентября 2001 г. подтолкнула США на «войну с террором», закрепить итоги которой предполагалось демократизацией. Однако, несмотря на принципиальную разницу между насильственной «демократизацией» Ближнего Востока и естественным развитием демократических тенденций на постсоветском пространстве, оба процесса породили единую реакцию: резкий взлет популярности традиционалистских и антизападных сил. На свободных выборах в Палестинской автономии к власти вполне демократическим образом пришла террористическая организация ХАМАС. В Афганистане и Ираке не сформированы правительства, способные самостоятельно контролировать территории страны. В России взяли верх антизападные силы, видящие величие страны в ее военной мощи и энергетическом потенциале и ищущие союза с другими недемократическими странами – прежде всего с Китаем и государствами Центральной Азии.
Почему же не состоялась демократизация России, Ближнего Востока и Центральной Азии? На наш взгляд, ответ на этот вопрос мог быть легко дан задолго до начала таких попыток – если были приняты во внимание хотя бы три важных обстоятельства.
Первое. В ХХ веке в мире серьезно изменился сам характер власти. Всего сто лет тому назад европейские державы легко управляли большей частью территории планеты. В 1912 г. общая численность британских войск, расквартированных за пределами Англии, не превышала 120 тыс. человек – и это на 540 млн. подданных Британской империи. Но уже в 1966–1969 гг. почти 430 тыс. американских солдат не смогли обеспечить победу Южного Вьетнама над Северным. Контингент США в Ираке достигал 260 тыс. человек при численности населения страны в 26 млн.; результат нам известен. Сегодня, как отмечал в 2004 г. в нашей с ним беседе Э.Хобсбаум, «люди готовы сражаться даже против противника, который намного превосходит их силой; нежелание повиноваться в корне меняет ситуацию, и это делает невозможным контроль Запада над современным миром».
Как писал в своей книге «Нужна ли Америке внешняя политика?» Генри Киссинджер, «западная демократия основывается на различных вариантах правления большинства, предполагающ[его], что большинство – явление неустойчивое, и сегодняшнее меньшинство имеет возможность в свое время стать большинством. Когда же деление идет по племенным, этническим или религиозным линиям, от таких расчетов приходится отказаться». Поэтому в большинстве стран, по сей день остающихся недемократическими, с одной стороны, нет явных предпосылок для формирования демократической системы правления, а с другой стороны, имеется решимость противостоять любым попыткам навязывания неких новых социальных форм извне. Это не означает, что демократия в принципе не может быть привита другому народу, – просто время для подобных «прививок» давно прошло.
Второе. Согласно американской стратегии, демократизация инициируется сразу по установлении контроля над территорией недееспособного государства, и ее целью выступает проведение выборов и формирование органов законодательной и исполнительной власти.
При такой постановке задачи немедленно возникают как минимум две сложности. С одной стороны, новые институты практически неизвестны народу, который должен с их помощью управлять государственными делами. При этом сами западные эксперты сегодня сплошь и рядом признают, что реформы проводятся с таким пренебрежением к потребностям местного населения и уже сложившимся практикам, какие в любой демократической стране гарантировали бы их отторжение большинством граждан.
С другой стороны, «демократизация» становится перераспределением власти. В России и многих постсоветских государствах, в Афганистане, Ираке новая верхушка уже не хочет демократически уступать власть оппозиции. Навязав новые порядки и поддерживающего их лидера, спонсоры демократических преобразований боятся пресловутого отката – причем даже демократического. И очень скоро на смену призывам к переменам и реформам приходит постоянное повторение того, насколько жизненно важны для страны устойчивость, стабильность и безопасность.
Третье, и самое важное. «Внешняя» демократизация создает институты, имеющиеся в большинстве демократических обществ. Но внедрение чуждых институтов – которые всегда выступали результатом развития определенных традиций и практик – в качестве предпосылки формирования таковых оказывается неэффективным; институты эти перерождаются в ширму, за которой пышно расцветает «управляемая» демократия.
Демократизация изнутри: значение соблазнов
Выдающийся историк экономики А.Мэддисон предложил именовать страны и территории, которые в XVI–XIX веках были заселены выходцами из Старого Света, European offshoots. Социальные формы в этих странах не были насаждаемы, как в Ираке, а выступали естественным развитием общественных структур, существовавших в Европе. С возникновением European offshoots позитивное развитие демократии в мире приобрело две отчетливо отличные друг от друга формы – «инновационную» и «имитационную».
Европейцы, двигаясь вперед по пути демократии, не имели перед собой никаких примеров и ориентиров, с которыми они могли бы сверять правильность курса и адекватность своих решений. Поэтому тот естественный прогресс демократических институтов, который происходил в Европе начиная со Средних веков, мы именуем «инновационным» развитием.
Результат известен. Хотя и не без «приключений», европейцы приняли демократию, гарантируемую ныне не вполне демократичными структурами Европейского союза. Но еще за несколько веков до триумфа демократии в Старом Свете она начала распространяться за его пределы. Война за независимость 13 колоний и последовавшее принятие Декларации независимости и Конституции Соединенных Штатов показали, что потенциал демократических устремлений европейцев, сдерживавшийся в самой Европе государственными структурами, был куда большим, чем предполагалось. Соединенные Штаты стали поддерживать освободительные движения в Латинской Америке, и через 40 лет там не осталось колоний, управлявшихся из европейских столиц. Однако это была «имитационная» демократизация в том смысле, что она не несла в себе возможности иного типа развития, кроме количественного. В Америке очень медленно расширялись границы той социальной группы, которая выступала субъектом демократического управления (рабство в США было бы отменено на 30 лет раньше, останься они под британским владычеством, а последние элементы сегрегации были устранены только в 60-х годах ХХ столетия). Тем не менее эти демократические перемены показали, насколько быстро ценности демократии и свободы способны вдохновить людей на социальное реформирование.
Но в ходе следующей волны демократизации, в 60-е и 70-е годы XX века, стало ясно, что потенциал имитаций ограничен, а делать аналогии между освободительными движениями начала XIX и второй половины ХХ столетий преждевременно. В большинстве стран третьего мира имитация не пошла дальше создания бутафорских «представительных институтов» власти, которые на деле никого не представляли. Большая часть бывших колоний скатилась к авторитаризму; исключением стали лишь страны Британского Содружества.
Однако начиная с 80-х годов «имитационная» модель демократизации переживает ренессанс в Европе – что связано с развитием Европейского союза. Создание общего рынка, экономическая интеграция и свобода передвижения граждан при строгом соблюдении их прав – все это сформировало тот «европейский идеал», который в последние годы кажется многим привлекательнее «американской мечты». Как пример Соединенных Штатов подвигнул народы Южной Америки на создание независимых республик, так общеевропейская идея явилась катализатором демократических процессов в конце ХХ и начале XXI столетия. Началом стало принятие в ЕЭС Греции (в 1981 г.), Испании и Португалии (в 1986 г.) – соответственно через 7, 10 и 11 лет после того, как эти страны встали на путь демократического развития. Сразу после распада «советского блока» ЕС заявил о возможности вступления в него большинства восточноевропейских государств (8 из которых вошли в Союз в 2004 г.) На очереди сегодня стоят Румыния и Болгария, а также Хорватия. Турция уже более 30 лет развивает демократические институты ради соответствия критериям ЕС. В 2003 г. в Грузии и в 2004 г. на Украине демократические движения победили не только в силу популярности их лидеров, но и потому, что заявляли о намерении привести свои страны в объединенную Европу. Сегодня, не имея серьезного военного потенциала и не проводя согласованной внешней политики, ЕС обладает самой мощной soft power из всех глобальных игроков.
Отличие модели, предлагаемой Европейским союзом, от той, что навязывается Соединенными Штатами, разительно. ЕС не предлагает странам вступать в свои ряды и тем более не отправляет на их территории войска, призванные побудить людей к демократическим переменам. Но европейцы создали модель, в которой народы, сами построившие у себя демократические и правовые общества, могут присоединиться к европейскому сообществу демократий и обрести преимущества членства в нем. Подобную «соблазняющую демократизацию» до европейцев никто не практиковал.
В связи с этим важно отметить: в последние годы продемократическая риторика обесценивается тем, что слышится из вынашивающего гегемонистские планы Вашингтона. Страны же ЕС не выказывают геополитических претензий и демонстрируют порой раздражающую отдельных политиков приверженность правам человека и гуманитарным нормам. Такое «продвижение демократии» гораздо реже воспринимается как вмешательство в дела других стран, осуществляемое под благовидным предлогом.
В мире XXI века пример Европейского союза крайне важен и исключительно ценен. Конечно, не все желающие пойти по этому пути могут тешить себя надеждой стать в будущем членами ЕС; но даже если той же Турции будет отказано в этом, никто не скажет, что за 30 лет усвоения европейских ценностей она стала менее демократичной и свободной, чем была в середине
70-х. Поэтому к демократии сегодня с большим основанием, чем 160 лет тому назад к коммунизму, применимы слова К.Маркса о том, что это «не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. [это] действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние».
Сталкиваясь с попытками «продвижения», «насаждения» или «экспорта» демократии, можно видеть, как они дискредитируют не только тех, кто их предпринимает, но и сами демократические практики. Здесь уместна аналогия с соотношением идей коммунизма и реального осуществленного «коммунистического эксперимента». Инициаторы последнего заклеймены историей – но они конструировали социальную реальность, а не пропагандировали существующую и эффективную общественную систему. Использовать же для распространения демократии схожие, а порой и более жестокие методы – это, как говорится, хуже, чем преступление. Это ошибка – досадная и непростительная┘
