dr. habil., доцент Европейского университета Виадрина (Франкфурт-на-Одере)
Расплывчатость понятий
В последние годы в учение о формах правления вводятся новые понятия, которые должны дополнить, а впоследствии и заменить господствующую до сих пор классическую триаду: демократия, авторитаризм и тоталитаризм. Если раньше политические системы, которые трудно было назвать демократиями, относили к авторитарному либо тоталитарному типу, то сегодня все чаще говорится о «делегированных» демократиях, «дефективных» демократиях или «гибридных» системах и, соответственно, режимах [1]. Такое важное, имеющее серьезные последствия изменение понятий вызвано трансформацией политических систем, начавшейся в последнее десятилетие ХХ в. Иногда наше время даже называют «эрой трансформации» [2]. Создается впечатление, что некоторые политологи хотят объявить «час икс» для учений о политических режимах: то, что считалось важным в научных спорах до 1989 г., не должно быть таковым и далее, так как стало далеким прошлым. Мир коренным образом изменился, и теперь самое главное для исследователя – регистрировать и анализировать эти изменения.
Основной предпосылкой для формирования новых понятий стало то, что с конца 80-х годов уже невозможно с помощью упомянутой триады объяснить перемену многочисленных политических систем. Эта характерная для современности перемена должна уже совсем скоро привести к качественно новой политической и социальной действительности, которая отбросит старые понятия – так же, как и мы окончательно покинули эру, когда ссылки на эти термины аналитически были еще плодотворны. Возникает вопрос: в чем суть этой перемены и этого нового качества?
Удивительно, что только один автор – Фрэнсис Фукуяма – решился на констатацию того факта, что с падением социализма началась качественно новая эра в истории человечества. Он сделал это в своем популярном эссе «The End of History» [3], резонанс от которого побудил его в 1992 г. написать на эту тему целую книгу – «The End of History and The Last Man» [4]. Фукуяма писал, что после падения тоталитарных режимов двадцатого столетия либеральная демократия не имеет ни сильных конкурентов, ни внутренних проблем, которые могли бы уничтожать ее как политический режим. При явной склонности к Гегелю и его линейной концепции «истории, развивающейся к лучшему», Фукуяма утверждает, что либеральная демократия решает основную проблему человеческой истории – удовлетворить все потребности человека – и в этом отношении означает «конец истории».
При всей уязвимости этих тезисов – линейную концепцию прогресса при желании можно принять за современный обскурантизм [5] – очевидно, что фактически Фукуяма создал логичную и самодостаточную концепцию, которая констатирует появление качественно новых видов развития человеческого сообщества и не в последнюю очередь именно в политической сфере. Характерно, однако, что американский автор не видит необходимости формулировать новые термины, чтобы понять эту общественно-политическую перемену. В описании наблюдаемой эволюции государств, до сих пор управляемых «жесткой рукой», он опирается, скорее, на наследуемый понятийный инструментарий учения о политических режимах – упомянутую выше триаду. В соответствии с этим авторитаризм превращается в демократию, а посттоталитарные государства – в авторитарные, если не вообще в демократические [6].
Итак, с одной стороны, вводятся новые понятия в учение о формах правления, с другой – приводятся доказательства того, что с конца 80-х годов изменение многих современных политических систем фактически оправдывает появление новых категорий в учении о формах правления. Правомерно ли утверждение, что классические понятия более не способствуют пониманию процессов, происходящих в переходных и трансформирующихся обществах?
Поставим вопрос по-другому: принадлежат ли новые политические системы к авторитарному либо демократическому типу или они вообще никогда ранее не существовали?
Классическая триада: определения
Начиная с 1975 г. в литературе чаще всего используется предложенное Линцем определение авторитаризма, включающее следующие признаки: традиционализм, ограниченный политический плюрализм и политическая апатия населения [7]. В этом отношении его нужно отличать от тоталитаризма: общественно-политической системы, в которой правящая партия стремится реализовать принципы тоталитарной идеологии, т.е. по возможности контролировать все сферы деятельности общества и управлять ими [8]. Определение «авторитарный» относится, следовательно, к режиму (а значит, и к политической системе или государству), в то время как слово «тоталитарный» характеризует всю общественную систему (соответственно, общественный порядок) [9].
Несмотря на разнообразие принятых в литературе толкований понятия «демократия» (плюралистическая, либеральная, представительная, свободная), определим ее как политическую систему, которая должна обеспечивать по возможности полное представительство народа под гарантией конституционного и правового государства, а также принципы политического равенства и политической конкуренции. Впрочем, независимо от количества определений вопрос о том, что такое демократия, обычно не перерастает в вопрос, существует ли демократия вообще.
С тоталитаризмом долгое время дело обстояло иначе. В течение десятилетий понятие тоталитаризма было спорным в социальных науках. Многие политологи (и не в последнюю очередь в Германии) снова и снова упрекали его в том, что это понятие используется для сравнения «лучших» недемократических систем (социалистических) с «худшими» недемократическими системами (фашистскими, национал-социалистскими). Понятие тоталитаризма всегда определялось как устаревшее теми интеллектуалами на Западе, которые пропагандировали концепцию «желательного» (каким хотелось бы его видеть) социализма, который являлся системой специфической демократии и общественной модернизации. Такая концепция была не нужна для аналитических целей – многих, если не большинство этих интеллектуалов совершенно не интересовало истинное состояние социалистических обществ. Скорее, это была система отношений, с помощью которой они могли упражняться в принципиальной критике «социальной несправедливости капитализма».
Характерно, что, как только в начале 90-х годов социализм окончательно проиграл в глобальной конкуренции систем, критика понятия «тоталитаризм» быстро сошла на нет. Когда поражение стало очевидным даже для большинства западных экспертов по Восточной Европе, это понятие стало использоваться как само собой разумеющееся.
Продолжительная борьба против понятия «тоталитаризм» имела яркие последствия. С одной стороны, при характеристике тоталитарных систем все чаще стали использовать понятие авторитаризма, так что триада учения о формах правления все более настойчиво теснится идеей дуализма типов (авторитаризм versus демократия) [10]; с другой – изменилось и понимание авторитаризма как такового. Некоторые аналитики определяли его в явном разграничении с тоталитаризмом, чем подчеркивали право на существование понятия тоталитаризма. Определяя авторитаризм, именно Линц учел темы и итоги многолетнего исследования тоталитаризма. Так, начиная с 30-х годов, в многочисленных дебатах о тоталитаризме неоднократно подчеркивались самые явные в то время признаки тоталитарных систем: модернизация общества путем так называемой мобилизации масс (населения), а также ликвидация политического и общественного плюрализма. Подчеркивая такие признаки авторитарных систем, как традиционализм, общественная апатия и ограниченный плюрализм, Линц тем самым косвенно защищал понятие тоталитаризма.
Перечисленные Линцем качества авторитарной политической системы трудно оспаривать, так как в большинстве случаев они подтверждаются результатами эмпирических исследований. В то же время нельзя считать их частью обширной и самодостаточной концепции. По крайней мере, не исключено, что авторитарная система (как и демократия) в состоянии мобилизовать «массы». Даже в тоталитарных режимах возможна только временная мобилизация широких слоев населения. Что касается модернизации общества, то авторитаризм (режимы Ататюрка, Франко, Пиночета, Чан Кайши и др.) проводил ее не менее успешно, чем тоталитаризм, если только авторитарные правители модернизации желали. Поэтому традиционализм и общественная апатия населения – не однозначные показатели авторитаризма.
Самым важным критерием, по которому можно различать формы правления, Линц считает отношение к плюрализму, поскольку именно ликвидация политического и стремление к уничтожению общественного плюрализма представляют собой основные структурные качества тоталитаризма. Акцентируя внимание на отрицании плюрализма в тоталитарном обществе, исследователь может отличить эту систему как от авторитаризма, так и от демократии. Таким образом, отношение системы к политическому и общественному плюрализму оказывается основным критерием, на базе которого вообще может существовать понятие триады тоталитаризм – авторитаризм – демократия.
Если анализировать образующие триаду базовые типы политических систем с других позиций, не по отношению к плюрализму, то различия между ними так отчетливо выделяются не всегда. Как бы то ни было, в предлагаемом ниже обзоре описываются особенности каждого из типов, которые при внимательном рассмотрении оказываются часто тесно связанными с этим критерием: наличием, ограничением или отсутствием плюрализма.
Оппозиция и сопротивление
Необходимой предпосылкой демократии является согласие правителей на существование политической оппозиции. Там, где отказываются от политического и общественного плюрализма, там нет ни политической оппозиции, ни гласности. Поэтому тоталитарным режимам присущи разного рода «движения сопротивления», распространенность в обществе всевозможных слухов, которые находят продолжение, а нередко и источник, в спекуляциях средств массовой информации свободного мира. Движение сопротивления при тоталитаризме порой даже называет себя демократической оппозицией, чтобы на свой лад подчеркнуть неотъемлемое политическое право на существование такой оппозиции. Официальные партии и союзы при тоталитаризме – это никакая не оппозиция (даже не «системно конформистская»), так как они не подвергают сомнению претензии тоталитарной государственной партии на единоличное господство и наслаждаются гарантированными властными привилегиями [11].
Разумеется, сопротивление при тоталитаризме может сформироваться только после того, как государство откажется от массового террора. Когда антитоталитарное сопротивление достигает значительных размеров и овладевает массами, автоматически возникает особый вид гласности, который в состоянии построить «в подполье» широкую сеть преследуемых государством (и формально нелегальных) средств массовой информации [12].
При авторитаризме же политическая оппозиция, как правило, настолько терпима, что для сохранения системы не нужно достигать политического единогласия всех слоев и партий. При этом контрольные функции оппозиции существенно подавлены, в то время как критика хотя и ограничена (например, с помощью цензуры), но все же может быть принята системой (например, путем фактического действия законов о цензуре). Это ограничение прав оппозиции вызвано большой опасностью для авторитаризма, которую таит в себе сильная оппозиция, поскольку уже само ее существование говорит о возможности смены режима. Не менее опасным для авторитарной системы может стать политическое сопротивление, которое открыто заявит о незаконности системы, а нередко и общественного порядка.
В любом случае сопротивление, часто вооруженное, в отсутствие мощной поддержки населения может дать авторитарному правительству законные аргументы для защиты системы от либерализации. Отсюда следует, что якобы только режим «жесткой руки» способен защитить общество от несущего хаос сопротивления или, если сопротивление грозит перерасти в революцию, защитить основные принципы общественного порядка. Поэтому господствующая элита консолидированного авторитарного режима может даже быть заинтересованной в наличии слабого сопротивления и при этом будет стараться не допустить возникновения сильной политической оппозиции, в случае необходимости кооптируя важного оппозиционного политика в правящую элиту [13].
Легитимация режима
При тоталитаризме легитимация происходит с помощью всеобъемлющей вездесущей, абсолютно уверенной в своей правоте идеологии [14]. Причем тоталитаризм способен на то, чтобы в критической ситуации запустить в массы популярные «легитимационные сказки» (обычно это национализм) [15], разумеется, без отказа от тоталитарной идеологии. Каждый тоталитарный правитель понимает, что отказ от тоталитарной идеологии означал бы конец тоталитарной системы [16].
Совершенно иначе обстоит дело при демократии. Эта система настолько серьезно относится к легитимации на принципах народного суверенитета и равенства, что готова оценивать себя с точки зрения реализации этих принципов на практике. Такое отношение способствует развитию как принципа демократического участия в управлении и принципа представительства, так и демократического учения о легитимации. Всегда имеющиеся дефициты «работающей демократии» побуждают искать пути их преодоления. Демократия, которая долгое время не следует этой «диалектике», перестает быть демократией и одновременно теряет свою законность.
В то время как идеологическая легитимация при тоталитаризме имеет явно догматический характер, а при демократии представляет собой действительно открытый процесс, основанный на принципах политического равенства и суверенитета народа, авторитаризм старается в первую очередь использовать только популярные формы легитимации. Высшим принципом легитимации авторитарной системы является оппортунизм – в противоположность тоталитарному догматизму и демократической принципиальности.
Обзор применяемых образцов легитимации позволяет выделить «виды легитимации» авторитаризма, что указывает на их неплохую гибкость. Если же говорить об исторических тенденциях развития авторитарных систем, то в первой половине ХХ в. они обычно рождались во время политических кризисов диктатур и держались на том, что заявляли себя идеологическими системами. Так, фашистские режимы узаконивали себя часто с помощью тоталитарных идеологий. В отличие от тоталитаризма они, однако, не пытались полностью упразднить автономию общественных субсистем по отношению к политике (режим Муссолини). В отдельных случаях, когда он мог, так сказать, «завербовать» почти все население для достижения целей тоталитарной идеологии, авторитаризм вполне мог переродиться в тоталитарную систему (пример – гитлеровский режим).
Срок действия идеологических авторитарных систем был в самом деле недолгим. Впрочем, параллельно всегда существовал национальный авторитаризм [17]. Он призывал спасти нацию от особой опасности – от коммунизма, экспансии соседей или «гибели нации» (Франко, Петен, Пилсудский, Пиночет). В то время как идеологический авторитаризм выступает против любой формы демократии, национальные авторитаризмы, находящиеся под влиянием стабильности и модернизированности западных демократий, были заинтересованы в том, чтобы их считали демократиями. Чем меньше авторитарные режимы ориентировались на тоталитаризм и чем чаще для достижения собственной стабильности они употребляли демократические процедуры и представления о легитимации, тем отчетливее принимали они квазидемократические черты. Сегодня среди авторитарных систем доминирует квазидемократический авторитаризм. Точно так же и посткоммунистические (следовательно, посттоталитарные) авторитарные системы в большинстве своем являются квазидемократическими [18].
Применение государственного аппарата принуждения
Временами тоталитарные системы приходят к массовому террору, и бывает сложно оценить, является ли насилие средством достижения каких-то политических целей (например, устранения потенциальных противников и, соответственно, дисциплинирования властного аппарата) или оно само является целью [19]. Но в основном даже при тоталитаризме, как и при авторитаризме и демократии, использование государственного аппарата принуждения – в первую очередь средство для достижения цели. Отличия между тоталитаризмом, демократией и авторитаризмом, наблюдаемые во взглядах на насилие и его применение государством [20], несколько схожи с отличиями принципов легитимации этих систем.
Тоталитаризм, при котором комплексная идеология только в редких случаях находит широкую истинную поддержку народных масс, представляет собой систему насилия sui generis. Без широкого применения силы даже там, где нет необходимости улаживать конфликт, тоталитаризм не имеет шансов выжить. Действие государственного аппарата принуждения, большей частью скрытое и направленное на «уничтожение» преследуемого, должно быть поставлено на службу идеологическим догмам.
В противоположность этому плюралистическая демократия стремится уладить конфликт без применения силы. С демократической точки зрения, применение государственного насилия допустимо только тогда, когда оно законно и направлено на защиту демократии. С точки зрения демократического консенсуса и демократического правового государства, неоправданное применение государственной силы представляет большую опасность для существования демократического строя. Поэтому демократия прибегает к применению аппарата принуждения только при необходимости отстоять свои принципы.
Авторитаризм, напротив, применяет силу так часто, как это кажется необходимым правящим структурам: чтобы устранить политических противников, врагов или припугнуть население; доказать дееспособность режима; подтвердить его силу в борьбе с общественным протестом; гарантировать интересы власти и ее доверенных лиц и, соответственно, реализовать их и т.п. Объем и вид применения силы государственной властью варьируется в зависимости от общественной поддержки режима и личного стиля правления автократа, а также от силы политической оппозиции и методов, которыми действует политическое сопротивление. Ни при тоталитаризме, ни при свободной демократии сила не становится таким «бессодержательным» инструментом господства, как при авторитаризме, и этот инструмент используется по-разному, в зависимости от надобности и свойств авторитарного режима.
Этот «инструментальный» характер применения силы правящей элитой говорит о том, что объем насилия в политической жизни не может стать одним из основных критериев учения о формах правления. Готовность к применению силы и фактическое ее применение в любом случае было и остается важнейшим моральным и уголовно-правовым критерием, на основании которого должны судить обо всех власть имущих. Особенно это касается недемократических систем: если они не придерживаются принципов правового государства, то персональная ответственность лица, принимающего решения, только возрастает.
В заключение отметим, что использование государственного аппарата принуждения свидетельствует о качестве режима – это мнение традиционно для политической мысли Запада. Только если считать себя не связанным этой традицией, качество системы можно оценивать, например, эффективностью модернизации. Оценка системы в первую очередь с точки зрения эффективности (способности достигать поставленных перед собой целей) может создать опустошающее впечатление, что якобы все политические системы в большей или меньшей степени аналогичны друг другу.
Автократия и олигархия
Еще со времен Михельса известно то обстоятельство, что для больших образований демократический путь развития представляется весьма проблематичным. Тем не менее, стремление и усилия демократических систем дать, по возможности, всем гражданам реальный шанс политической партисипации и соразмерно представлять интересы всех граждан не настолько далеки от действительности, чтобы ставить под сомнение существование демократии. Поэтому делать вывод о невозможности демократии, исходя из несомненно присутствующих в больших образованиях антидемократических тенденций, по меньшей мере нелогично [21].
Доказательство от противного: демократия несовместима с олигархией (господство группы над большинством) и автократией (абсолютное господство одного лица), и если она будет развиваться в направлении этих систем, то просто перестанет быть демократией, а тоталитаризм и авторитаризм расцветут в виде автократий. То, что эти системы скорее станут автократическими, чем демократическими, несомненно: хроническое неуважение принципов представительства и участия народа в управлении приведет к тому, что народ будет ожидать правителя (желательно харизматического) – «отца» нации или народа, чтобы он взял на себя интеграционные функции, которые не может выполнить правящая группа. Даже юные демократии могут требовать таких фигур. Яркие примеры – Конрад Аденауэр и Шарль де Голль. Однако при демократиях не пытаются внушить народу, что политический лидер, наделенный чрезвычайной властью и способностями, являет собой гарантию существования системы.
Любая автократия относительно быстро приходит к концу. Каждая новая система остается в течение нескольких лет институционально комплексной, и рано или поздно автократ оказывается вплетенным в самую середину сети более или менее формальных структур, которые он сам же и создал для получения и обеспечения своей власти. Институциализация автократической системы прибавляет уверенности правящей верхушке государственного аппарата, что тоже ослабляет власть автократа. Если он все же хочет сохранить за собой контроль над властными отношениями в системе, то вынужден регулярно проводить чистку государственного аппарата от фактических или потенциальных противников. В конце концов, каждый автократ умирает, а институты созданной им системы остаются. Поэтому весьма сложно в эпоху модернизма (постмодернизма) создать стабильную автократию. Удается это очень редко, т.к. требует наличия определенных общественно-политических условий, чрезвычайных качеств наследника умершего автократа (естественно, при неоспоримом условии наследования власти) [22].
Инсценировка тоталитарной или авторитарной системы как автократии, напротив, удается легче. В прошлом авторитаризмы могли позволить себе выступать в форме господства одного человека. Коммунистический тоталитаризм был расколот именно по этому пункту. В соответствии со своей легитимацией он представлял собой монистическую демократию и с 1953 г. ссылался на олигархический принцип «коллективного правления». При этом существовал так называемый культ личности, и даже после смерти Сталина режим существовал как автократия.
С точки зрения статистики неизбежность перехода недемократической системы от автократии к олигархии, без сомнения, означает расширение общественного базиса режима, что в системах, для которых не важны (или недостаточно важны) ценности правового государства, влечет за собой распространение коррупции.
Коррупция, понимаемая как поведение государственных чиновников, пренебрегающих правом и социальными нормами в собственных целях, принимает различные формы, в зависимости от того, в какой системе она процветает.
При демократии коррупция жива всегда, она выполняет важную функцию – сигнализирует о необходимости проведения реформ в тех областях, где коррупция возникла, где правовые нормы нарушаются или вообще не действуют. Разумеется, эта функция может быть реализована только потому, что при демократии работают механизмы контроля и гласности (свободная пресса, многочисленные специальные контролирующие институты и органы). В этом смысле можно говорить о коррупции как о «поведении, не всегда отклоняющемся (от нормы)». Такая трактовка верна там, где действуют абсурдныe правовые или социальныe нормы, следование которым становится бессмысленным. Социальная действительность тоталитаризма и посттоталитаризма создает благодатную почву для такого сорта коррупции. Одновременно в этих условиях распространяется и другой вид коррупции, которая опирается исключительно на криминальную личную энергию и недопустимое использование служебного положения для получения личной выгоды.
Этот второй вид коррупции – сознательное и ничем не оправданное злоупотребление служебным положением – может распространяться, как только достигнет «критической массы», когда большинство людей начинает понимать, что в обществе более не действуют никакие нормы. Про того, кто «по моральным соображениям» продолжает действовать согласно повсеместно нарушаемым нормам, говорят: «сам виноват, что не берет». От опасности такого угрожающего распространения коррупции меньше всего защищены те системы, где нет никаких контрольных механизмов и недооценивается общественное значение права или его просто не уважают. Подобные явления характерны как для авторитаризма, так и тоталитаризма, тем не менее, коррупция в этих системах имеет совершенно разный характер.
При авторитаризме коррупция может привести к тому, что для восстановления авторитета власти начнет действовать государственный аппарат принуждения (часто вследствие военного путча). Но даже если таким образом власть снова консолидируется, при авторитаризме обычно остается небрежное, неуважительное отношение к правовому государству. Насильственно восстановленное действие законов не может быть длительным, если правящие лица не воспринимают всерьез ими же установленные конституционные и правовые нормы и, соответственно, используют «дозированную» коррупцию как фактор, стабилизирующий систему. Авторитарное господство заполучает себе госаппарат и общественную элитy, позволяя им безнаказанно вести себя коррупционным путем.
При тоталитаризме все выглядит иначе. Здесь власть подкупает государство и элиту тем, что включает их в систему привилегий, регулирующую распределение благ, недоступных для простого подданного (речь может идти как о новой ванне, так и о заграничном паспорте или о какой-то информации). Коррумпированному лицу, как это ни парадоксально, совершенно нет нужды вести себя коррумпированно, т.е. нарушать право. Разрушается не право, а он сам, разрушается морально – тем, что позволяет делать себя просителем по отношению к всемогущиeй власти. Тем самым государственная власть нарушает нормы и права, формально действующие в системе и соответствующие эгалитарной идеологии. При тоталитаризме, в отличие от авторитаризма или демократии, эти правила вообще не соблюдаются, так как в этом случае действует только одно правило: что разрешено и считается законным (незаконным) на данный момент, решает только правитель.
Конституция, права человека и гражданина
Строительство конституционных и правовых основ западных государств шло долгим путем завоеваний и открытий. Решающую роль в формировании современной демократии сыграло возникновение и всеобщее принятие идеи конституционного и правового государства. Как считает Карл Левенштайн, демократия возможна только тогда, когда есть нормативная конституция, положения которой реально действуют и в политике, и в обществе. Нормативной демократической конституции противостоит семантическая конституция тоталитаризма, созданная для украшения этого режима, на практике ей не придается никакого значения [23]. Между ними находится (по Левенштайну) номинальная конституция, которая может уважаться политиками, но по своему значению она все же уступает нормативной конституции свободного демократического правового государства, поскольку «фактическое положение дел не допускает или еще не допускает полной интеграции норм конституции в динамику политической жизни» [24].
Различия между типами учения о формах правления особенно отчетливо видны, если взглянуть на них с точки зрения основных прав.
Гарантированные конституцией основные права – существенный элемент демократического правового государства, они обязательны для всех ветвей власти.
При тоталитаризме марксистско-ленинского образца, напротив, основные права юридически не закреплялись даже тогда, когда являлись действующими нормами, поскольку, в отличие от западного понимания прав, считалось, что они носят коллективный характер, т.е. касаются не отдельных индивидов, а «трудящихся масс» [25].
Авторитарное правление приводит к тому, что основные права и нормы конституционного государства нарушаются тогда, когда это представляется политически необходимым, независимо от того, признает ли себя государство официально связанным этими нормами или нет. Причем авторитаризм не нуждается в собственном учении об основных правах (совершенно отличных от демократического понимания этих прав), потому что при определенных условиях (например, чрезвычайное положение) авторитарный правитель непременно признает определенные права.
Наконец, пример германского Рейха (и других конституционных монархий) демонстрирует, что и при авторитаризме может быть нормативная конституция. Доминирующими чертами политической культуры в этом случае становятся антидемократическое отношение к политике и экстремальный правовой позитивизм. Доказательством того, что европейский авторитаризм XX в. обычно относился к праву и конституции менее серьезно, чем Германия Вильгельма, служит наблюдение, сделанное Норманом Девисом: из 18 европейских диктатур между двумя мировыми войнами только режим Йозефа Пилсудского не отказался от парламентско-конституционного фасада, за которым скрывалась антидемократическая сущность режима [26].
Почему бы не авторитаризм?
Обзор особенностей типов правления, образующих классическую триаду учения о формах правления, позволяет сделать некоторые общие выводы об авторитарных системах.
Очевидно, что по сравнению с тоталитаризмом при авторитаризме ограничение власти достигается не только с помощью ограниченного плюрализма, но и, по возможности, с действием конституции и права. В отношении остальных присущих системе качеств авторитарный тип правления достаточно эластичен: может использовать довольно убедительную легитимацию, даже включать в нее демократические принципы; может позволить себе как мягкость, так и твердость в применении государственного аппарата принуждения; может быть и автократическим и олигархическим; в конце концов, может терпеть коррупцию или бороться с ней. Авторитаризм может быть хорошей базой для развития в сторону как демократии, так и тоталитаризма. Этот тип системы дает больше всего вариаций и именно поэтому требует изучения и эмпирического анализа своих разновидностей.
В чем же причина настойчивого желания многих политологов уйти от понятия авторитаризма, вмещающего в себя так много разновидностей нетоталитарных и недемократических систем, когда речь заходит о включении в типологию политической системы с явно неудавшейся демократизацией – так называемой «третьей волны» [27]? Речь может идти о следующем: 1) демократия понимается (например, Шумпетером) только формально – как система, в которой кандидаты и партии в честном соревновании добиваются голосов избирателей; 2) отталкиваясь от современного понятия демократии, более «объемного», чем просто регулярное проведение свободных выборов, но декларированная цель – демократизация системы – рассматривается как достаточное основание для того, чтобы можно было говорить о демократии, а не об авторитаризме.
Очевидно, что оба аргумента слишком ограниченны. Ссылка на формальное понятие демократии не оправдана ни состоянием современной демократии, ни теорией демократии. И к целям политических процессов, декларированным правителями, следует относиться осторожно. Не всегда цели – серьезный критерий для классификации политических систем, т.к. не исключено, что их декларирование (как сказки коммунистов о модернизации или власти народа) может привести к узакониванию недемократического режима, чтобы ввести в заблуждение иностранных наблюдателей. Говоря точнее, чтобы сделать правильный вывод о системе, руководство которой объявило своей политической целью демократизацию и, применив демократические методы легитимации, назвало свой строй «несовершенной демократией», необходимо проанализировать фактические способы функционирования системы.
Системы неудавшейся демократизации как демократии
Самую большую карьеру в литературе о «неполных демократиях» сделал аргентинский политолог Гильермо O’Доннелл, который ввел понятие делегированной демократии [28], рассматривая ее как неконсолидированную. По мнению O’Доннелла, она успешно завершает «первую стадию демократизации» – переход от авторитаризма к инсталляции демократическим путем выборного правительства (через учредительные выборы – founding election) [29]. В этом варианте демократии ключевую роль играет президент государства, избранный в ходе прямых выборов, с его именем население связывает большие надежды [30].
«Делегированная демократия», тем не менее, терпит неудачу на второй стадии – при переходе к институциализированной демократии. Эта неудача правительства и других политических сил обусловлена непониманием участниками политического процесса важности общественных интересов при строительстве новых институтов. Поэтому делегированная демократия оказалась неспособной справиться с кризисом, оставшимся от прежней системы, и строилась на местничестве и коррупции. Однако она всегда представляла собой демократическую систему «в том смысле, что всегда соответствовала критерию Роберта Даля для определения полиархии» [31].
Концепция «делегированной» демократии показывает, как неточный термин приводит к путанице. Не говоря уже о недоразумениях, связанных с прилагательным «делегированный» [32], следует признать весьма неудачной и ссылку на понятие полиархии [33]. Для Даля полиархия означает все же союз семи институтов [34], которые при благоприятных обстоятельствах [35] допускают существование демократических тенденций и последующую демократизацию. Следовательно, полиархия не возникает автоматически, одновременно с инсталляцией демократическим путем выбранного правительства, скорее, она создает институциализированный вследствие этого политический порядок.
В общем и целом: никакое свойство «делегированной» демократии не может считаться убедительным аргументом признания ее демократического характера – даже инсталляция правительства путем свободных выборов. Причем никакое из этих свойств не исключает возможность охарактеризовать анализируемую O’Доннеллом систему как «квазидемократический авторитаризм».
Еще более крупные проблемы, чем связанные с понятием «делегированной» демократии, таит в себе ставшая в последние месяцы модной в Германии введенная Мeркелом категория «дефектной» демократии. В соответс
