Борис Акунин. Фото: Николай Галкин / ТАСС
— Десять лет назад в интервью французской газете «Либерасьон» вы говорили о том, что в России «впервые в нашей истории целование задницы сатаны перестало быть обязательным пунктом на пути к профессиональному успеху». И само интервью , кажется, называлось «золотой век России». То есть, еще десять лет назад люди культуры в России могли свободно заниматься творчеством: ставить спектакли, издавать книги, не опасаясь цензуры, обысков и арестов. Когда ситуация поменялась и почему?
— Это долгая история. Можно назвать ее на старинный манер «лествичным нисхождением», спуском по лестнице. Если оглянуться назад и вверх, на площадку, где российское общество находилось в 1999 году, просто дух захватывает. Это была совсем, совсем другая страна — да, диковатая, плохо устроенная, но свободная, почти демократическая. Я говорю «почти», потому что с выборами президента там было нечисто, но депутатов, губернаторов и мэров выбирали более или менее по-настоящему, государство не контролировало прессу, независимость суда определялась лишь порядочностью конкретного судьи, а частный бизнес, бывало, мог отбиться от спецслужб.
Но с приходом, а вернее с приводом к власти Путина началось движение по лестнице вниз. Каждая из ступенек была эпохальной и означала переход в иную политическую систему, живущую по иным правилам. Давайте вспомним, что это были за ступени. В 2000-2001 году, с разгромом НТВ, выдохлась свобода прессы. В 2003 на деле ЮКОСа присмирел крупный бизнес, и это бы еще ладно, но заодно испарилась независимость суда. В 2004 году регионы лишились права выбирать губернаторов — кончился федерализм и установилась авторитарная «москвократия». В 2008 году с «рокировкой» стало ясно, что режим Путина нацелился на пожизненность. Власть окончательно стала несменяемой.
В 2012 году, с 6 мая, авторитарное государство стало еще и полицейским. С тех пор основным методом дискуссии с оппозицией является государственное насилие. В марте 2014 года страна преодолела еще одну важную ступеньку: взяла курс на самоизоляцию, которая необходима всякой пожизненной диктатуре. Следующей ступенькой, видимо, станет переход от авторитарного полицейского государства к «мягкому» тоталитарному. Разница здесь весьма существенная. При авторитаризме наказуем протест; при тоталитаризме — неподдержка. Очень возможно, что дело Серебренникова, который не особенно протестовал, но и не поддерживал — как раз рубеж.
— Виновато ли в этом само общество?
— Не думаю. Я вообще плохо понимаю, когда говорят, что общество в чем-то виновато. Виноваты бывают только структурированные системы. Я убежден, что, если уж говорить о вине, то она лежит на самой конструкции российского государства. Эта конструкция, умеющая функционировать только в условиях тотальной централизации власти, вынуждает даже изначально демократический режим постепенно ужесточаться, «вертикализироваться». Вспомните, какие речи произносил тот же Путин в 1990-е годы — сегодня за такое посадили бы. И я не думаю, что он, соратник Собчака, прикидывался. Не думаю, что он изначально собирался устраивать вот этот мрак, куда все сползло. Просто за одной ступенькой следовала другая. Пока не изменится фундамент российской государственности, будет повторяться все та же сказка про белого бычка: за реформами — контрреформы, за революцией — диктатура.
— Применительно к «делу Серебренникова» сейчас многие задаются вопросом, кто принимал решение о его задержании. В одном из своих блогов вы написали, что уверены, что решение принимал Владимир Путин, и что без его ведома не могло бы появиться дело против столь известного в мире режиссера. Вы не верите в то, что СК и ФСБ могут быть самостоятельны в этом вопросе?
— Честно говоря, мне неинтересно говорить про собаку дворника, когда есть дворник, который может ее посадить на цепь или спустить с нее.
— Связываете ли вы возникновение этого дела с предвыборной кампанией и какой месседж власть посылает интеллигенции?
— «Кто не с нами, тот против нас», я полагаю.
— Глеб Павловский написал в ФБ, что «ситуация с Кириллом Серебренниковым — не повод для комментирования, а повод обдумать формы сопротивления. Встречаться, обсуждать и обдумывать это в социальных сетях. Главное — методы результативного неподчинения властям. Требуется политически масштабировать ситуацию. Худшее, что можно сделать — это вклиниться между кремлевскими кабинетами и искать в одном кабинете управу на другой кабинет. Это то, к чему нас постоянно подталкивают, и вот результат». Какие по вашему мнению могут быть эти методы результативного неподчинения властям?
— Я, конечно, давно не был в России и могу ошибаться, но у меня ощущение, что у российского общества пока нет готовности к массовому сопротивлению. Был бы рад ошибиться. Я полагаю, что главный наш враг — не путинский режим, который является всего лишь благополучателем гораздо более глубокого явления. Оно называется «страх перемен». Наш народ исторически травмирован переменами, от которого ему всякий раз становилось только хуже, и поэтому держится за власть, которую воспринимает как залог стабильности. Никаких иллюзий по поводу власти люди не испытывают, но предпочитают паршивую реальность ужасам неизвестного будущего. Так оно и будет продолжаться до тех пор, пока хоть как-то можно жить. На мой взгляд, надо бороться именно с этим: со страхом перемен. А для этого, мне кажется, нужно объяснять людям, какое будущее мы им предлагаем вместо настоящего. И что бояться такого будущего не нужно, оно будет всяко лучше сегодняшней реальности. Насколько убедительны мы будем и — очень важное — будем ли мы восприниматься как люди, заслуживающие доверия — вот что, на мой взгляд, главное.
— Как вы видите развитие ситуации вокруг «театрального дела»?
— Плохо. У этого крокодила мышцы работают только на сжатие. Благополучный исход возможен, разве что, в предвыборный период в качестве пиар-жеста, в ответ на верноподданные моления близких к престолу деятелей культуры.
