Татьяна Евгеньевна Ворожейкина — политолог, преподаватель Московской высшей школы социальных и экономических наук («Шанинка»).
[стр. 89—112 бумажной версии номера]
5 мая 2018 года тысячи людей вышли на улицы шестидесяти городов России на протестные демонстрации под лозунгом «Он нам не царь!». Полиция и ОМОН крайне жестко задерживали участников этих демонстраций, главным образом молодежь и подростков, впервые за историю протестного движения в России подвергая их столь массовым избиениям, в которых участвовали также активисты Национально-освободительного движения и «казаки»[1]. А спустя всего несколько дней, 9 мая 2018 года, миллионы людей вышли на акцию «Бессмертный полк», на которой несли портреты своих и чужих родственников — ветеранов Великой Отечественной войны. Огосударствление Дня Победы, превращение его из дня скорби в государственный праздник, кульминацией которого является военный парад, демонстрация военной силы, позволили, наконец, найти зримую и эффектную форму сплочения народа вокруг власти, лично вокруг Владимира Путина, участвовавшего в этом шествии с портретом своего отца.
Постановка вопросов
Эти два события, хронологически обрамлявшие очередную инаугурацию российского президента, имеют символический характер. С одной стороны, плебисцитарное переназначение Путина на четвертый, а по сути дела пятый, президентский срок, было отмечено качественным повышением уровня репрессивности режима в отношении оппонентов, которые отказываются признавать его легитимность и отваживаются выходить на улицу. С другой стороны, предпринятая в 2014 году в связи с аннексией Крыма и развязыванием войны в Восточной Украине милитаристская мобилизации населения России и обусловленное ею формирование образа страны как осажденной крепости, противостоящей практически всему миру, продолжают действовать на значительную часть населения. «Путинское сверхбольшинство»[2], реальное или фиктивное, было вновь предъявлено в результате выборов 18 марта 2018 года (76,7%) и символически подтверждено всенародным участием в акции «Бессмертный полк». Объединенный вокруг вождя «народ» и бессильное меньшинство, представляемое государственной телевизионной пропагандой в качестве носителей чуждых России западных ценностей, «иностранных агентов», — так выглядит сегодня официальная перспектива нового президентского срока, конец которого в 2024 году должен обозначить четвертьвековое пребывание Путина у власти.
Эта перспектива представляется предельно упрощенной, не отражающей реальных противоречий, накапливающихся как в обществе, так и внутри самой власти. Но, как ни парадоксально, эта грубая картина вновь и вновь оказывается в целом верной: все прогнозы экономической, социальной, политической дестабилизации режима, в изобилии появлявшиеся в условиях кризиса 2014—2016 годов, не оправдались. Общество же в узком смысле слова — городская либеральная среда — дезориентировано и раздроблено и мало что может противопоставить циничному, изоляционистскому и все более мракобесному дискурсу, который власть использует в целях самосохранения. Эта ситуация заставляет поставить ряд общих вопросов, касающихся как природы самого режима, так и характера его воздействия на российское общество:
— Является ли российский режим авторитарным или же в течение последних лет он все больше приобретает черты тоталитарного, наращивая, с одной стороны, пропагандистское давление, а с другой, репрессии, сокращая пространство любой независимой от власти деятельности, экономической, общественной, политической, культурной?
— Что происходит в российском обществе в течение последних двух десятилетий? Почему сопротивление нарастающему ограничению демократических свобод (слова, собраний, организаций), распространению клерикализма, лживых пропагандистских версий российской (и мировой) истории и культуры остается таким слабым и неэффективным?
— Почему общество покорно смиряется с нарастающей бедностью и неравенством, являющимися очевидным продуктом тотальной коррупции власти, ее сращивания с олигархическим бизнесом? Почему так слабы и неустойчивы очаги сопротивления властному произволу и ущемлению прав граждан в экономической, социальной, экологической сферах?
— Почему после всех преобразований, через четверть с лишним века после распада Советского Союза власть по-прежнему, говоря словами Юрия Левады, остается осевым общественным институтом?[3] Почему, как и двести лет назад, только от самой власти, как бы груба и цинична она ни была, зависит стать, как говорил Пушкин, «сто крат хуже»: осуществлять массовые репрессии по отношению к оппозиции или дозировать их, проводить «выборы» разной степени сфальсифицированности или отменять их вовсе, поддерживать «свой» бизнес из государственного бюджета или отбирать его у неугодных или слабых?
— Чем объяснить, что общество в России, в отличие от власти, никак не может обрести исторической субъектности? Является ли это результатом предопределения, зависимости от траектории предшествующего развития, исторической «колеи» или же, напротив, это субъективный изъян оппозиционных сил, партий, организаций, людей, которые не в состоянии предложить реальную альтернативу государство-центричной модели развития?
Настоящая статья представляет собой попытку ответить на некоторые из этих вопросов.
Характер режима
Дискуссии о природе режима, созданного Путиным, продолжаются практически все время его существования. То обстоятельство, что из «демократических» 1990-х постепенно вырос режим несменяемой власти, полностью выведенной из-под контроля и влияния общества, долгое время затемняло подлинный характер путинского правления. В 2000-е он рассматривался либо как неавторитаризм, то есть, режим, где взаимоотношения внутри власти и между властью и обществом развиваются по иным, отличным от авторитарных, принципам; либо как недоавторитаризм — режим, которому не хватает существенных признаков, чтобы превратиться в «подлинный» авторитаризм[4]. В первой половине 2010-х доминирующей характеристикой путинского режима стала его «гибридность»; многие российские исследователи начали рассматривать его в рамках концепции «конкурентного авторитаризма», предложенной американскими учеными Стивеном Левитским и Луканом Вэем[5]. Под «мягким, конкурентным авторитаризмом», который, по мнению Кирилла Рогова, сложился в России на протяжении 2000-х, подразумевается следующее:
«Политический режим, при котором политическая конкуренция и свобода СМИ ограничены при помощи административных и неформальных процедур, но при этом правящая коалиция располагает значительной поддержкой со стороны населения, что позволяет ей крайне ограниченно использовать силу для удержания власти»[6].
После политического кризиса этой модели, имевшего место в 2011—2012 годах, и особенно после аннексии Крыма в 2014-м, начинается период «консолидации авторитарного режима и транзита от мягких форм конкурентного авторитаризма к более жестким формам, предполагающим дальнейшее ограничение гражданских свобод, расширение репрессивных практик и идеологизацию государственной политики»[7]. Напротив, Лев Гудков, уже в 2000-е настаивавший на посттоталитарной природе путинизма и рассматривавший его в первую очередь как продукт разложения тоталитаризма[8], считает, что с 2014 года мы имеем дело с рецидивом тоталитаризма, реанимацией и продолжением старых советских тенденций[9].
Разграничение между тоталитаризмом и авторитаризмом (включая его отдельные разновидности) носит прежде всего теоретический и концептуальный характер. Хуан Линц в своей классической работе «Тоталитарные и авторитарные режимы» отмечает, что потребность в категории «авторитаризм» возникла в политической науке после Второй мировой войны, когда стало ясно, что некоторые режимы в Европе — например испанский или португальский — и в особенности в «третьем мире» не могут быть адекватно описаны в категориях демократии или тоталитаризма и относятся к особому типу политического режима, который нельзя просто вписать в континуум между демократией и тоталитаризмом. Поэтому большинство характеристик авторитаризма — характеристики «от противного»: авторитарными режимы признаются по большей части на основании того, чем они не являются по отношению к демократии и к тоталитаризму[10].
Авторитарный режим отличает прежде всего отсутствие минимальных институциональных критериев, которым должен удовлетворять режим демократический. Упомянутые критерии выглядят следующим образом: а) законодательная и исполнительная власть всех уровней избирается на свободных, честных и справедливых выборах, правила которых известны, а результат, напротив, заранее не определен; б) в демократической президентской системе проведен принцип горизонтального разделения властей, обеспечивающий независимость законодательной и судебной власти от исполнительной; в) независимая судебная власть имеет важнейшее значение для функционирования всей демократической системы; г) в федеративной системе существует вертикальное разделение властей — каждый уровень власти, по определению, получает легитимность непосредственно от народа и действует в рамках закрепленных в Конституции полномочий, центральная власть не имеет права не только назначать, но и снимать с должности избранных руководителей регионального и местного уровня; д) избранные власти имеют реальные властные полномочия, осуществляют управление самостоятельно, без контроля со стороны иных (военных, репрессивных, религиозных) структур или лидеров; е) политические права и гражданские свободы, включая свободу средств массовой информации, свободу собраний, свободу беспрепятственно критиковать существующую власть, защищены законом и строго соблюдаются.
Очевидно, что по всем этим и ряду других критериев путинский режим является авторитарным, поскольку:
— выборы всех уровней в России не являются ни свободными, ни честными, ни справедливыми; власть по собственному произволу ограничивает пассивное избирательное право, не допуская к выборам неугодных ей кандидатов; обеспечивает пропагандистские преимущества своим кандидатам в СМИ, особенно на телевидении; регулярно подтасовывает результаты выборов;
— высшая власть в России остается несменяемой в течение восемнадцати лет и, по всей вероятности, останется таковой и дальше, а президентские выборы носят характер плебисцитарного одобрения, аккламации президента Путина;
— реальная власть в России принадлежит не избранным органам, а организациям и людям, связанным с силовыми структурами, крупными государственными и частными корпорациями;
— исполнительная власть в России подчинила своему полному и абсолютному контролю законодательную и судебную;
— федеративное устройство России фактически разрушено и заменено «властной вертикалью», практически ликвидирована финансовая самостоятельность субъектов федерации, уничтожено местное самоуправление, а так называемая «муниципальная реформа» привела к повсеместной отмене прямых выборов мэров городов и глав районов;
— политические права и гражданские свободы в России систематически и повсеместно нарушаются; власть вопреки закону присвоила себе право разрешать или запрещать массовые уличные выступления; она полностью контролирует телевидение и стремится, хотя и с разной степенью успеха, установить свой контроль над Интернетом; все больше людей подвергаются административным и уголовным наказаниям за публикации в социальных сетях, режим открыто и демонстративно нарушает гарантированную Конституцией свободу слова.
Гибридный (конкурентный) авторитаризм?
Вместе с тем наличие формальных демократических институтов: регулярное проведение выборов, функционирование парламента, сохранение, пусть и в сокращающихся масштабах, пространства относительной свободы прессы и Интернета, формальное существование оппозиционных партий и их участие в выборах — все это оставляло сомнения в авторитарной природе российского режима, делая его как бы неполноценным, неполным авторитаризмом. Именно с этим связана популярность концепции «конкурентного авторитаризма» среди российских политологов. Левитский и Вэй отделяют конкурентный (competitive) авторитаризм от полномасштабного (full—scale) авторитаризма по нескольким параметрам. По их мнению, в условиях конкурентного авторитаризма власти (инкумбенты), хотя и манипулируют демократическими правилами, но не в состоянии отменить их или сделать чисто фасадными. Вместо открытого нарушения демократических правил (например запретов или репрессий в отношении оппозиционных партий и средств массовой информации) власти прибегают к подкупу, кооптации и более изощренным формам преследований с помощью налоговых органов, подконтрольного правосудия и других государственных структур — с тем, чтобы «легально» принуждать своих критиков к молчанию.
Однако даже при наличии у автократической власти безусловных преимуществ сохранение значимых демократических институтов создает сферы, в которых оппозиционные силы могут реально создавать для нее угрозу. В результате даже эти несовершенные демократические институты воспринимаются серьезно и авторитарными инкумбентами, и их оппонентами[11]. «Конкурентный авторитаризм», по мнению авторов концепции, отличается от «фасадных» электоральных режимов, в которых избирательные институты существуют, но не являются значимым средством борьбы за власть. Необходимо отличать авторитарные режимы, где демократические институты сохраняют роль важного канала, с помощью которого оппозиция может оспаривать власть, от таких режимов, где демократические правила являются лишь средством легитимации автократического лидера. Последние и представляют собой случаи полномасштабного авторитаризма[12].
В России на протяжении всех восемнадцати лет пребывания Путина у власти оппозиция не могла использовать имеющиеся демократические институты для создания реального политического вызова режиму. Назначение Путина преемником Ельцина в 1999 году и избрание его президентом в 2000-м происходило в атмосфере чрезвычайности — в кульминационный момент второй чеченской войны и связанных с ней взрывов жилых домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске. К 2004 году, когда Путина переизбрали на второй срок, была осуществлена системная институциональная контрреформа, покончившая с остатками как горизонтального, так и вертикального разделения власти и сосредоточившая всю ее полноту в руках президента и, вопреки Конституции Российской Федерации, его администрации. Речь идет об отмене прямых выборов членов Совета Федерации и последующем упразднении прямых выборов губернаторов; изменениях в партийном и избирательном законодательстве, приведших к фактической ликвидации партий и партийной системы в России; фактическом упразднении не только представительных, но и законодательных функций Государственной Думы. Последовательная контрреформа включала также упразднение независимых средств массовой информации, прежде всего телевидения; ликвидацию независимого суда; превращение прокуратуры в карательный орган селективного правосудия[13]. В результате демократические институты в основном были превращены в имитационные уже к выборам 2004 года: оппозиция, даже если бы она не была раздроблена и деморализована, не могла использовать эти институты для создания реального вызова режиму. Тем более не могла она этого сделать в 2008 году, когда формальное следование Конституции потребовало от Путина назначения «местоблюстителя» в лице Дмитрия Медведева.
Таким образом, концепция «конкурентного авторитаризма», на мой взгляд, неприложима к путинскому режиму даже в 2000-е. Он очень быстро уничтожил даже те весьма слабые элементы политической конкуренции, которые существовали в 1990-е[14]. Из четырех сфер демократической конкуренции, которые Левитский и Вэй считают особенно важными для того, чтобы в условиях конкурентного авторитаризма оппозиционные силы могли периодически бросать вызов, ослаблять или даже наносить поражение автократической власти[15], три — выборы, законодательные органы, суд — были лишены демократического содержания уже на первой, относительно вегетарианской, фазе путинского режима. Только в четвертой сфере, в СМИ, сохранялась определенная, хотя и постоянно сужающаяся свобода, главным образом для печатной прессы и Интернета. Хотя и эта свобода была весьма относительной: при полном государственном контроле над телевидением она сохранялась в небольшом и неопасном для власти загоне, предназначенном для «продвинутой» части населения крупных городов.
Кроме того, уже с 2004 года власть начала наступление на независимые структуры гражданского общества, пытаясь ликвидировать их как политически, обвиняя в существовании на деньги иностранных фондов и следовании иностранным интересам (вплоть до шпионажа), так и законодательно, подчиняя такие организации все более жесткому административному и финансовому контролю. Неправительственные организации, пусть слабые и не оказывавшие сколько-нибудь существенного влияния на общественное мнение, тем не менее представляли собой центры независимой от власти общественной активности. Именно поэтому Кремль посчитал необходимым либо инкорпорировать их в официальные структуры типа Общественной палаты, либо удушить путем выборочного применения нового закона о неправительственных организациях, принятого в 2005 году.
Еще менее применимы, с моей точки зрения, понятия «гибридный режим» и «конкурентный авторитаризм» к периоду, начавшемуся после возвращения Путина на президентский пост в 2012-м. Жесткий разгон шествия оппозиции 6 мая 2012 года стал символическим началом нового срока Путина, отмеченного углублением и расширением политических репрессий, которые в первую очередь обрушились как на активистов и организаторов демонстрации, так и на рядовых участников, и даже на вовсе не причастных к ней людей[16]. В 2012—2013 годах был принят целый ряд репрессивных законов, открыто нарушающих конституционные права и свободы российских граждан:
— Закон о статусе «иностранных агентов» для некоммерческих организаций.
— Закон о внесудебной блокировке Интернет-сайтов, дающий право Роскомнадзору по своему усмотрению немедленно блокировать Интернет-ресурсы «за призывы к массовым беспорядкам и экстремизм» («закон Лугового»).
— Поправки в ст. 275 УК РФ (государственная измена), предусматривающие уголовное наказание за предоставление «финансовой, материальной, материально-технической, консультационной или иной помощи иностранному государству, международной либо иностранной организации или их представителям в деятельности, направленной против безопасности России».
— Поправки в закон об экстремистской деятельности, который стал использоваться для ограничения свободы мнений и вероисповедования.
— Закон о запрещении усыновления иностранцами российских детей-сирот в ответ на принятие «Акта Магницкого» в США («закон подлецов»).
— Поправки в закон «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию», касающиеся «гей-пропаганды».
— Закон об оскорблении религиозных чувств верующих.
— Поправки в ст. 205 УК РФ (терроризм), ужесточающие наказание «за подготовку террористов и создание террористической организации»[17].
— Введение уголовной ответственности за публичные призывы к сепаратизму (ст. 280.1 УК РФ).
В 2012—2013 годах еще можно было, хотя и с существенными оговорками, считать:
«Новые “реакционные” тренды выглядели […] в большей степени декларативными и символическими. Репрессии оставались скорее точечными, хотя их категориальная база уже была частично заложена в законодательство, нарушение правил проведения митингов не влекло за собой уголовной ответственности; закон об “иностранных агентах” выглядел скорее мерой морального давления на гражданские организации, чем запретительным барьером для их деятельности; антизападная риторика оставалась скорее риторикой, а не государственной политикой»[18].
Но с 2014 года, опираясь на имперский рессентимент и милитаристскую мобилизацию значительной части населения, власть перешла во фронтальное наступление на оппозиционное городское общество, которое в 2011—2012 годах выступило против политической системы, не отражающей его интересов. В 2014—2017-м были расширены системные законодательные ограничения основных гражданских и политических свобод:
— Впервые после отказа от советской репрессивной психиатрии законодательно было разрешено принудительное психиатрическое лечение за незначительные правонарушения.
— Принят закон, устанавливающий уголовную ответственность за отрицание итогов Второй мировой войны (ст. 354.1 УК РФ) и фактически криминализующий исторические исследования, публицистику, а также высказывания в социальных сетях, отличающиеся от официальной версии[19].
— Санкционировано включение НКО в список иностранных агентов простым решением Министерства юстиции[20].
— В УК РФ появилась новая статья 212.1, предусматривающая уголовную ответственность за неоднократное нарушение правил участия в митингах и пикетах[21].
— Принят закон, ограничивающий 20% долю собственности иностранцев в российских СМИ, а также закон о нежелательных организациях, в число которых попали основные западные фонды, оказывавшие поддержку российским СМИ и НКО.
— В 2016 году принят «пакет Яровой», который требует от Интернет-провайдеров хранить всю информацию о пользователях, включая переписку, на протяжении шести месяцев и обеспечить доступ властей к средствам шифрования. Дополнившее его в 2017 году ужесточение закона об информации санкционирует блокирование Интернет-сервисов (мессенджеров и других), которые отказываются идентифицировать пользователей и сотрудничать с государственными органами[22].
— В 2015 году были расширены полномочия ФСБ, которая получила право на применение оружия в ходе массовых беспорядков, обыски в жилищах, сбор биометрической информации о гражданах.
— В 2016 году была создана еще одна мощная репрессивная структура — Национальная гвардия, напрямую подчиненная президенту и возглавленная бывшим начальником его службы безопасности.
— В 2017 году был принят закон об административном надзоре за лицами, освобожденными из заключения, предусматривающий фактическое поражение в праве на свободное передвижение для людей, отбывших заключение. Кроме того, Росфинмониторинг ведет официальный «Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму», что означает фактическое поражение в праве собственности (арест банковских счетов, запрет на сделки с недвижимостью) на основании как судебных, так и внесудебных (по представлению ФСБ, Следственного комитета, прокуратуры и даже МИДа) решений[23].
Всего же за шесть лет третьего президентского срока Путина, по данным Международной федерации за права человека, были приняты и введены в действие 50 законов, нарушающих основные принципы демократии, права человека и противоречащих Конституции Российской Федерации[24]. С 2014 года репрессивные законы активно применяются на практике. Десятки людей получили реальные сроки лишения свободы за публикации в социальных сетях, которые были сочтены экстремистскими, сепаратистскими, поддерживающими терроризм и так далее. Репрессиям по сфабрикованным обвинениям подвергаются как отдельные люди, так и целые сообщества, как например «Свидетели Иеговы» или крымские татары. Ряд известных общественных фигур осуждены или находятся по судом по заведомо ложным и позорящим их честь и достоинство обвинениям: здесь можно упомянуть режиссеров Олега Сенцова (за подготовку террористического акта) и Кирилла Серебренникова (за кражу государственных средств), историка и главу карельского отделения «Мемориала» Юрия Дмитриева (за сексуальные действия в отношении несовершеннолетней приемной дочери). Последний случай особенно вопиющий, поскольку в апреле 2018 года Дмитриев, отбыв в предварительном заключении больше года, был под давлением общественности оправдан Петрозаводским городским судом по предыдущему, столь же скандальному, обвинению в изготовлении детской порнографии. Очевидно, что отмена Верховным судом Карелии оправдательного приговора и возбуждение нового уголовного дела в немалой степени являются реакцией на общественную кампанию в поддержку правозащитника. Репрессивная система в лице ФСБ считает, что она в принципе не может проиграть и отступить, в особенности под давлением тех, кто позволяет себе высказываться против нее и в защиту человека, который посвятил жизнь восстановлению имен тех, кто был уничтожен в результате государственного террора.
С моей точки зрения, очевидно, что в России за последние четыре года построено репрессивное, полицейское государство. Произвольные аресты, пытки подследственных и заключенных стали рутинным явлением в российской пенитенциарной системе. Страх, ежедневный произвол и насилие выходят за пределы собственно репрессивной системы и все больше распространяются на повседневную жизнь граждан. Все больше людей зависят от государства и вынуждены соблюдать диктуемые им правила и подстраиваться под самые бессмысленные распоряжения его чиновников — на работе, в школе, университете, больнице, доме престарелых. Власть последовательно сокращает пространство независимого действия в культуре (давление на «Гоголь-центр» и «Театр.doc») и образовании (лишение лицензии Европейского университета в Санкт-Петербурге и государственной аккредитации Московской высшей школы социальных и экономических наук). «Правильные», общественно одобряемые образцы поведения в значительной мере диктуются телевизионной пропагандой, которая становится все более циничной, лживой, агрессивной и ксенофобской.
Аннексия Крыма и последующая агрессия против Украины сыграли решающую роль в консолидации российского авторитаризма. По замечанию Кирилла Рогова, операция по присоединению Крыма, проводившаяся с использованием регулярных российских войск, активировала стилизованный «югославский сценарий» постимперской политики:
«[Этот сценарий] в российском варианте нацелен не столько на восстановление “национальных” границ, сколько на актуализацию постимперского национализма и внутриполитическую мобилизацию. Кроме того, присоединение Крыма устанавливало широкоформатный конфликт со странами Запада как принципиальную рамку политического существования Российской Федерации, что неизбежно вело и к сущностным изменениям характера политического режима внутри России. В результате стилизованный “югославский сценарий” и переход к стратегиям конфронтации в отношениях с Западом вызвали волну политической мобилизации в российском общественном мнении — рост поддержки режима и его лидера, всплеск антизападнических настроений и политического консерватизма»[25].
В формировании и поддержании «путинского большинства» важнейшее значение имело накопившееся с 1991 года уязвленное имперское сознание, характерное для значительной части населения России. Оно так и не преодолело комплекса исторической обиды, связанного с распадом СССР — большой и сильной страны, принадлежность к которой многие из ныне живущих россиян (включая тех, кто по возрасту этой страны уже не застал) отождествляли со своей личной состоятельностью. За прошедшие с того момента десятилетия не произошло сколько-нибудь серьезного осмысления и переработки российским обществом и его интеллектуалами тех процессов и причин, которые привели к краху последней империи на европейском континенте. Напротив, иррациональное чувство утраты сопровождалось нараставшим рессентиментом — обидой, смешанной с завистью, в отношении воображаемого виновника того события, которое Путин назвал «величайшей геополитической катастрофой ХХ века». Тяжелый комплекс неполноценности по отношению к воображаемому врагу в лице США и Запада в целом постоянно подпитывал в российском обществе недоверие к системе ценностей этого «врага»: к либерализму, демократии, уважению прав человека. Обиженный создает образ врага, чтобы переложить на него ответственность за собственные неудачи и избавиться от чувства вины за них. События в Украине были использованы как спусковой механизм для актуализации имперского рессентимента, главным носителем которого выступил сам президент Путин[26]. Надо признать очевидный и долгосрочный успех этой стратегии: пропаганда национального величия и «вставания с колен» оказалась действенным средством сплочения народа вокруг власти. Ни политическая оппозиция, ни либеральная интеллигенция не смогли что-либо противопоставить этой стратегии. Характер личности верховного правителя в сочетании с имперским комплексом неполноценности в обществе, с фантомными болями империи создает крайне тяжелую ситуацию — историческую ловушку, в которой оказалась Россия.
Сказанного, как представляется, достаточно, чтобы рассматривать нынешний российский режим со всеми его особенностями как полноценный авторитаризм. Те исследователи и комментаторы, которые указывают на «мягкий» или «гибридный» характер российского авторитаризма, как правило, имеют в виду точечный, избирательный характер репрессий. В условиях авторитарных режимов массовые репрессии, как показывает опыт Латинской Америки, если и необходимы, то лишь на начальной фазе, в особенности, если режим приходит к власти в результате военного переворота. Затем для поддержания стабильности, как правило, бывает достаточно страха, распространяемого в обществе репрессиями против тех, кто нарушает или способен нарушить установленные режимом правила. Поскольку Россия «вползала» в полномасштабный авторитаризм постепенно, то власть вполне обходилась избирательными репрессиями, масштаб которых, однако, существенно возрос в последние четыре года. Потребность в массовых репрессиях, как об этом опять-таки свидетельствует латиноамериканский опыт, может возникать на этапе кризиса режима, когда его лидер(ы) чувствуют, что власть под ними зашаталась[27]. Представляется, что российская ситуация, несмотря на все предсказания, достаточно далека от этого.
Вместе с тем демократические правила в России сведены к простому прикрытию, фасаду. Они нужны режиму исключительно как форма легитимации. Оппозиция, как показал опыт Алексея Навального в 2018 году, не может использовать формальные демократические институты для создания сколько-нибудь серьезного вызова режиму прежде всего потому, что реальная власть находится за пределами этих институтов. Ни власть, ни оппозиция не принимают существующих демократических институтов всерьез. Поэтому российский режим не может рассматриваться как гибридный, конкурентный авторитаризм. Напротив, это авторитаризм полномасштабный.
Тоталитарный режим?
Можно ли считать нынешний российский режим тоталитарным? Лев Гудков полагает, что мы имеем дело с рецидивом тоталитаризма:
«Поскольку часть тоталитарных институтов оказалась вполне живой, а других образцов и институциональных практик не появилось, в ситуации кризиса легитимности и некоторых экономических проблем идет заимствование, реанимация старых практик и идей в несколько другой композиции»[28].
Современная реанимация тоталитаризма в России, по его мнению, характеризуется следующими признаками. Во-первых, это сращивание партии и государства, подчинение партийной системы государственному аппарату, за счет чего достигается полный контроль над кадровыми перемещениями и управление социальными процессами. Во-вторых, это персоналистская система господства, крайняя централизация принятия решений и, соответственно, легитимности. В-третьих, это всевластие секретной политической полиции, которая действует вне правового пространства, наделена экстраординарными полномочиями и решает очень много проблем — от экономических до управленческих, кадровых, военных. И, наконец, это подчинение экономики политическим целям и вытекающее из него усиление государственного контроля над экономикой[29].
Несмотря на серьезность изменений, которые произошли в России после 2014 года, характеристика российского режима как тоталитарного мне представляется неверной. Все без исключения черты, которые Гудков приводит в качестве признаков движения (возвращения) к тоталитаризму — сращивание партии с государством, персоналистская система господства, всевластие политической полиции и даже контроль государства над экономикой, — в Латинской Америке были в той или иной мере свойственны всем авторитарным режимам, и традиционалистским, и популистским, и авторитарно-бюрократическим[30]. Вслед за Ханной Арендт, я считаю, что по-настоящему тоталитарных режимов в истории было два: советский сталинский и германский гитлеровский, или два с половиной, если добавить итальянский фашизм, который не был вполне тоталитарным по такому решающему признаку как тотальность, всеохватность контроля государства над всеми аспектами жизни человека. В современной России контроль, даже обеспечиваемый нарастающими репрессиями и идеологическим промыванием мозгов государственным телевидением, не носит тотального характера (во всяком случае за пределами Чечни). В стране все еще сохраняются относительно свободные, хотя и сокращающиеся пространства: в СМИ, Интернете, культуре, в меньшей мере — образовании. Сохраняется и открытая, в том числе уличная, оппозиция режиму.
Сторонники признания тоталитарного характера российского режима, например Эмиль Паин, отмечают, что сегодня для установления тотального контроля над обществом и человеком вовсе не обязательно, как это было в 1930-е, прибегать к массовому террору. Эффективное подавление оппозиции и обеспечение тотального и сервильного единомыслия возможно в современных условиях без применения массовых репрессий, всего лишь за счет новых информационных технологий, новых форм манипуляции массовым сознанием[31]. Масштабный террор, как считает Гудков, был нужен в отношении сравнительно неграмотного населения, применительно к которому идеологическая проработка была бессмысленной, так как в годы «Большого террора» люди не понимали тонкостей марксизма.
«Сегодня, при очень высоком уровне грамотности появляются совершенно другие технологии манипулирования общественным мнением в условиях фактической монополии Кремля над информационным пространством. Соответственно, необходимость репрессий, направленных на дисциплинирование и устрашение населения, снижается»[32].
Особые возможности современных СМИ, в первую очередь телевидения, в манипуляциях массовым сознанием отмечались уже давно. Умберто Эко писал еще в 2004 году:
«Если в наши времена диктатура и может возникнуть, то это будет диктатура информационная, а не политическая. На протяжении вот уже более пятидесяти лет все только и говорят о том, что в современном мире — за исключением лишь нескольких развивающихся стран — для осуществления государственного переворота нет необходимости прибегать к танкам, достаточно захватить радиотелевизионные станции».
Итальянский интеллектуал, однако, подчеркивал отличия информационного режима от фашистского:
«При фашистском режиме люди знали: ни радио, ни газеты не передавали ничего, кроме правительственных постановлений, а слушать лондонское радио было нельзя, потому как за это можно было попасть в тюрьму. И именно поэтому при фашизме люди не доверяли газетам и радио, тайком слушали лондонское радио и верили лишь тем новостям, которые доходили до них шепотом, из уст в уста, в виде сплетен. При информационном режиме, когда, предположим, только 10% населения имеют доступ к оппозиционной прессе, оставшаяся часть получает информацию лишь от находящегося под контролем власти телевидения. […] Все это приводит к тому, что новости поступают к нам благодаря телевидению и люди верят лишь тем новостям, которые увидели по телевидению»[33].
Означает ли это, что без помощи массового террора, опираясь только на телевидение, можно обеспечить тоталитарный контроль над обществом и отдельным человеком? Представляется, что этого недостаточно. До четверти российского населения не смотрит телевизор вообще, а в крупных городах и среди молодежи эти цифры еще выше. Российский обыватель до сих пор имеет много возможностей уйти от государственного контроля, не обращать внимания на телевизионную пропаганду и не принимать ее всерьез, жить отдельной от государства частной жизнью. Без поддержания страха перед репрессиями, хотя бы и выборочными, власть даже в условиях информационной диктатуры не может достичь полного контроля над поведением людей. Было бы большим преувеличением, на мой взгляд, считать, что мы уже достигли этой стадии.
Кроме того, важнейшей характеристикой тоталитарного режима является не только сплочение населения вокруг власти, но и его мобилизация во имя объявленных властью целей. По мнению Паина, российский режим второй декады XXI века стал, в отличие от предыдущего десятилетия, мобилизационным. Под мобилизацией этот исследователь понимает всякую внешнюю принудительную активизацию населения, форсированное изменение его поведения для обеспечения самосохранения и легитимации режима[34]. А вот позиция Гудкова:
«Теперь вполне можно говорить о наличии идеологии как системы легитимации власти, интеграции населения, охватывающей области как внутренней, так и внешней политики. Это идеология “русского мира” или “разделенной нации”, идеология государственного патриотизма, все более и более определяющая деятельность других институтов — от системы образования и до суда, политической полиции, экономики»[35].
Действительно, российская жизнь все больше подчиняется, по крайней мере внешне, идеологии государственного патриотизма в той его весьма расплывчатой трактовке, которую в каждый данный момент и в зависимости от конъюнктуры дают различные представители власти и государственные медиа. Можно ли считать, что эта идеология в самом деле обеспечивает мобилизацию российского населения вокруг режима? Это, бесспорно, было верно в 2014 году в результате аннексии Крыма и на волне ненависти к Украине, разжигавшейся российским телевидением. Однако такая мобилизация, направленная, как представлялось, на переход от электоральной легитимности Путина к его легитимности в качестве военного вождя (формулировка Николая Петрова), оказалась краткосрочной и затухающей. В 2018 году эту легитимность вновь потребовалось подтверждать на выборах. И это не случайно: нынешний российский режим по своей природе ориентирован на пассивную поддержку населения, на общество телезрителей, по выражению Бориса Дубина. Ему не нужны и даже вредны пассионарные носители как идеи «русского мира», так и любой мобилизационной идеологии — в отличие от сталинского или нацистского режимов[36]. Суждение о том, что нынешняя модель псевдомобилизации[37] в России является тоталитарной, противоречит сущностным характеристикам российского политического режима.
Бесспорно, провести жесткую грань между тоталитаризмом и авторитаризмом можно только теоретически. В реальной истории известны по крайней мере две промежуточные формы: упоминавшийся уже итальянский фашизм, а также испанский франкизм[38]. Было бы ошибкой недооценивать нарастание в последние четыре года тоталитарных черт в современном российском авторитаризме — в идеологии, пропаганде, образовании, милитаризации массового сознания. Более того, очевидно, что государственная пропаганда в своих попытках «ограниченной мобилизации» опирается на присущий большинству населения реальный и постоянно подпитываемый (телевидением, внешней политикой) имперский рессентимент, имперские фантомные боли и ирредентистские комплексы («наши неосвобожденные территории»). Внешняя агрессия — война в Украине и Сирии — выступает сильнейшим компенсатором чувства национальной неполноценности, порожденного «величайшей геополитической катастрофой ХХ века». Тем не менее даже с учетом этих, очень серьезных, оговорок было бы неверным (или преждевременным) называть нынешний российский режим тоталитарным. Это означало бы, перефразируя Ханну Арендт, банализацию понятия «тоталитаризм», его неправомерное расширение и размывание[39].
С моей точки зрения, до сих пор мы имеем дело в России с авторитарным режимом в стадии ужесточения. Его трансформация в тоталитарный режим возможна, но на этом пути существует ряд серьезных препятствий структурного характера. Важнейшим из них, на мой взгляд, является западная модель потребления, утвердившаяся в стране (или по крайней мере в городской ее части) за последнюю четверть века. Для возврата к тоталитаризму эта модель должна быть уничтожена, подобно тому, как это произошло в России в 1917—1921 годах. Но тогда разрушение сложившейся модели потребления стало результатом гражданской войны и социальной катастрофы. При оптимистическом варианте развития событий, то есть в том случае, если правящий режим не втянет страну в войну и социальную катастрофу, уничтожить сложившуюся модель потребления можно только полным сворачиванием рынка и переходом к массовым репрессиям[40]. Есть ли у режима ресурсы для того, чтобы осуществлять такие репрессии? С одной стороны, главной задачей недавно созданной Национальной гвардии, очевидно является подавление массовых протестов как политических, так и, особенно, социальных. С другой стороны, опыт латиноамериканских авторитарных режимов достаточно однозначно свидетельствует, что репрессивные структуры эффективны только тогда, когда у них нет собственных экономических интересов. Когда же такие интересы появляются, как мы это уже двадцать лет наблюдаем в России, где выходцы из ФСБ и других силовых структур все больше захватывают контроль над собственностью, то они, как правило, перестают быть эффективными по своей основной специальности[41]. Несмотря на нарастающие репрессии, пока трудно себе представить, что бойцы Национальной гвардии будут самоотверженно защищать экономические интересы Игоря Сечина или Сергея Чемезова.
Главное же отличие нынешнего российского режима от тоталитарного заключается в принципиально иных целях, которые ставят перед собой российские правящие и господствующие группы по сравнению с лидерами тоталитарных режимов прошлого. Для Гитлера целью власти был «тысячелетний рейх», для Сталина — мировая революция и построение социализма. Эти идеи, какими бы страшными и ложными они ни были, действительно могли увлекать миллионы людей, придавая великий смысл их жизням, борьбе и жертвам. Целью же российских правящих групп является личная власть и личное обогащение, что очевидно для значительной части населения. Ни истеричная телевизионная пропаганда, ни «русский мир», ни «вставание с колен» под руководством военного вождя Путина не могут скрыть эти подлинные цели режима. Поэтому всякая мобилизация вокруг власти в России носит поверхностный, внешний и краткосрочный характер, что явно не тянет на тоталитаризм.
Хищнический авторитаризм или мафиозное государство?
Важнейшей особенностью российского авторитаризма является его институциональная слабость, связанная с неразрывностью власти и собственности. В современной России не существует, как представляется, государства в современном смысле этого слова — как системы публичных институтов, то есть деперсонализированных, независимых от воли, характера и специфических личных особенностей людей, в данный момент их возглавляющих. На месте государственных институтов у нас сложилась патрон-клиентская система частной власти, единственным ограничителем в которой выступают, по словам аргентинского социолога Гильермо О’Доннелла, «оголенные, неинституционализированные властные отношения»[42]. Эта особенность, которую можно назвать слабостью публичного измерения государственной власти, была характерна для России на всем протяжении ее истории[43], но в путинское двадцатилетие эта характеристика доведена до предела, до крайности. В нынешней России практически исчезли сколько-нибудь эффективные ограничители властного произвола: судебно-правовые, политические, информационные. Суд, прокуратура и следствие полностью подчинены не столько исполнительной власти, сколько частным интересам ее носителей.
При этом политическое и экономическое господство в России по сути дела сливаются воедино, поскольку группа, контролирующая исполнительную власть, одновременно контролирует и все наиболее прибыльные сферы экономической активности. Иначе говоря, экономические интересы правящих и господствующих групп персонифицированы на политическом уровне. В такой системе государственные должности обеспечивают наиболее эффективный доступ к собственности. Венгерский исследователь Балинт Мадьяр пишет:
«Здесь уже не олигархи подчиняют государство своему контролю, а политические предприниматели присваивают себе право назначения олигархов. Иначе говоря, не какая-либо экономическая группировка берет в свои руки контроль над определенными сегментами обособленной от нее как в кадровом, так и в организационном отношении политической деятельности, а политическое предприятие само превращается одновременно и в экономическое, покоряя как мир политики, так и мир экономики и формируя с помощью всего арсенала средств государственной власти свою мафиозную культуру»[44].
В такой системе Игорь Сечин — носитель частной власти, оформленной как государственная (заместитель руководителя администрации президента, вице-премьер, исполнительный директор компании «Роснефть»). Формально государственные корпорации — «Роснефть», «Газпром» и другие — фактически принадлежат своему менеджменту на правах личной собственности, но при этом поддерживаются из государственного бюджета. При таком подходе формальное и неформальное практически сливаются: формальные институты поддерживают неформальные практики (примером может служить принятый недавно Государственной Думой закон об освобождении от налогов попавших под западные санкции предпринимателей), а неформальные отношения становятся основанием для получения формальных должностей. В одном из своих интервью Мадьяр говорит:
«В мафиозном государстве носитель легитимной политической власти тесно связан с обладателями нелегитимного, неформального влияния, политического и экономического. Олигархи в такой системе перестают быть предпринимателями, они носители видимого экономического влияния и невидимой политической власти. Здесь исчезает свойственное западной системе относительно четкое разделение политической и экономической сферы. Там отношения между ними формализованы, здесь же возникает то, что описывается термином “власть-собственность”. Это означает, что в таком государстве нет власти без собственности и нет собственности без власти»[45] (курсив мой. — Т.В.).
Наиболее одиозным примером такого нелегитимного влияния в России являются друзья президента Путина — Геннадий Тимченко и братья Ротенберги, — фактически монополизировавшие доступ к наиболее прибыльным государственным контрактам. При этом деловая активность крупнейших государственных корпораций все больше подчиняется интересам этих, формально частных, предпринимателей. Так, по мнению экспертов, крупнейшие проекты «Газпрома» — «Сила Сибири», «Турецкий поток» и «Северный поток 2» — являются экономически невыгодными, уничтожают рыночную стоимость компании и поглощают половину ее инвестиций. Общая особенность этих проектов, кроме декларируемых правительством геополитических целей, заключается в возможности обеспечить работой узкую группу российских поставщиков, прежде всего компании, связанные с Геннадием Тимченко и Аркадием Ротенбергом. Александр Фэк, аналитик «Sberbank CIB», автор отчетов о деятельности «Роснефти» и «Газпрома», уволенный руководством «Сбербанка», утверждает:
«[У подрядчиков] есть общий интерес — продвигать любые [выгодные им] бессмысленные проекты. Они, как считается, находятся ближе к верховному средоточию российской власти, чем любой, кто захотел бы управлять “Газпромом” в интересах акционеров. Таким образом, они, вероятно, оказывают большее влияние на принятие решений в “Газпроме”, чем правительство»[46].
Одновременно сыновья крупных чиновников, в особенности связанных с силовыми структурами — Виктора Чемезова, Игоря Иванова, Александра Бортникова, Юрия Чайки, — ускоренно превращаются в крупных и очень успешных бизнесменов, так же неразрывно связанных с государственными контрактами. В их пользу, как и в пользу друзей президента, в условиях экономического кризиса и падения цен на нефть осуществляются все новые поборы с населения. Например, бенефициаром системы «Платон», осуществляющей сборы с владельцев большегрузных автомобилей, является сын Аркадия Ротенберга, а 80% взносов на капитальный ремонт в Москве аккумулируются компаниями сына генерального прокурора Юрия Чайки. Страна, по выражению Андрея Колесникова, все больше передается по наследству: так, в новом правительстве сын секретаря Совета безопасности Николая Патрушева, Дмитрий Патрушев, занял пост министра сельского хозяйства.
«В мафиозном государстве частные интересы подменяют интересы общества уже не от случая к случаю, а постоянно и систематически. Практически нет такой сферы деятельности этого государства, которая не была бы подчинена совокупным интересам укрепления власти и обогащения. Мафиозное государство — приватизированная форма паразитического государства»[47].
Особенность такого «государства» в России состоит в исключительной роли спецслужб — и в первую очередь ФСБ как его несущей конструкции. Грубо говоря, «государством» у нас называется частная корпорация, состоящая главным образом из спецслужб, управляемая спецслужбами в интересах спецслужб и спецслужбами же охраняемая. Экономически такая система обречена на неэффективность: профессиональные навыки сотрудников спецслужб не предполагают эффективной производственной деятельности и успешного ведения бизнеса. Успешным в их исполнении может быть только отъем чужой собственности, чем они и занимаются на протяжении всего путинского периода. (Главным символом этого остается, конечно, переход собственности Михаила Ходорковского к Игорю Сечину.) Поэтому сущность российского авторитаризма заключается в его паразитическом, хищническом характере. В условиях глобализации он приобретает в особенности гротескные и зловещие формы. Тома Пикетти в своем исследовании о России пишет:
«Офшорное богатство, гипотетически принадлежащее российским домовладельцам, составляет 800 миллиардов долларов, или 75% годового национального дохода. Размещенное за рубежом, это богатство примерно равно внутреннему богатству России, то есть всем финансовым капиталам — домам, квартирам, земле, акциям и, наконец, государственной и корпоративной собственности, — которые находятся и учтены внутри российских границ. Иными словами, экономически активные русские субъекты, включая правительство, корпорации и граждан, половиной своего суммарного капитала владеют за границей и половиной — внутри страны»[48].
Александр Эткинд отмечает, что за рубежом российская элита «инвестирует в те самые институты, которые она не поддерживает или даже разрушает у себя дома: справедливые суды, хорошие университеты, чистые парки»[49].
В этой паразитической системе населению, обществу, отдельному человеку отведено место объекта, зачастую лишнего, мешающего функционированию приватизированного авторитарного государства. Почему люди смиряются с этим? И если не смиряются, то какие формы приобретает это сопротивление в современной России? Ответ на этот вопрос должен стать темой следующей, отдельной статьи.
[1] Журналистские расследования показывают, что так называемое «Центральное казачье войско», чьи представители участвовали в избиениях демонстрантов на Пушкинской площади в Москве, состоит из военных пенсионеров и отставных сотрудников спецслужб и возглавляется генералом ФСБ Иваном Мироновым. См.: От рязанского гексогена до дела Листьева и Литвиненко: биография высокопоставленного атамана из ФСБ, разгонявшего митинг Навального // Дождь. 2018. 12 мая (https://tvrain.ru/teleshow/bremja_novostej/arhiataman-463558/).
[3] «С середины XIX века общественно-политические конфликты в России концентрируются вокруг вопроса о власти как главном, “осевом”, общественном институте. По сравнению с ним все проблемы выяснения отношений между различными социальными группами, классами, формами, правовыми и идеологическими принципами непременно отходили на второй план» (Левада Ю. Феномен власти в общественном сознании: парадоксы и стереотипы восприятия // Он же. От мнений к пониманию. Социологические очерки 1993—2000 годов. М.: Московская школа политических исследований, 2000. С. 325).
[4] См.: Ворожейкина Т. Авторитарные режимы ХХ века и современная Россия: сходства и отличия // Вестник общественного мнения. 2009. № 4(102). С. 50—51.
[5] См.: Levitsky S., Way L. Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes after the Cold War. New York: Cambridge University Press, 2010.
[6] Институты и практики авторитарной консолидации в России, 2014—2016 гг. // Политическое развитие России. 2014—2016. Институты и практики авторитарной консолидации / Под ред. К. Рогова. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2016. С. 7.
[8] См.: Гудков Л., Дубин Б. Посттоталитарный синдром: «управляемая демократия» и апатия масс // Пути российского посткоммунизма / Под ред. М. Липман, А. Рябова. М.: Издательство Р. Элинина, 2007. С. 8—63; Гудков Л. Природа «путинизма» // Вестник общественного мнения. 2009. № 3(101). С. 13.
[9] См.: Обратный транзит в России: недоразвитый неототалитаризм или авторитарный пост-модернизм? (www.liberal.ru/articles/6850); Как возвращается тоталитаризм: лекция социолога Льва Гудкова (https://republic.ru/posts/57349).
[10] Linz J. Totalitarian and Authoritarian Regimes. Boulder: Lynne Rienner Publishers, 2000. P. 53.
[11] Levitsky S., Way L.A. Elections without Democracy. The Rise of Competitive Authoritarianism // Journal of Democracy. 2002. Vol. 13. № 2. P. 53—54.
[13] Ворожейкина Т. Было ли возможно иное: альтернативы, пройденные и непройденные // Вестник общественного мнения. 2006. № 4(84). С. 15—22.
[14] Примером «конкурентного авторитаризма» в России для Левитского и Вэя выступает не путинский, а ельцинский режим (Levitsky S., Way L. Elections without Democracy: The Rise of Competitive Authoritarianism. P. 56).
[16] Всего по возбужденным в связи с 6 мая уголовным делам были привлечены 35 человек, 13 из них получили реальные сроки в колонии (двое — условные сроки), четверо провели в СИЗО от шести месяцев до двух лет, двое были приговорены к принудительному психиатрическому лечению, один покончил с собой, один уехал из России, скрывшись от уголовного преследования. Аресты и возбуждение новых уголовных дел продолжались четыре года, до апреля 2016-го, когда был задержан Максим Панфилов, направленный судом в Астрахани на принудительное психиатрическое лечение.
[17] По этой статье в 2014 году получил двадцать лет заключения украинский режиссер Олег Сенцов.
[18] Политическое развитие России… С. 8.
[19] См., например, дело магаданского биолога Игоря Дорогого: Рачева Е. «Единственное, о чем я сожалею, — не учел развитие в стране стукачества». Пенсионера из Магадана обвиняют в «умышленном преступлении против мира и безопасности человечества». Свидетели обвинения — друзья из «Одноклассников» // Новая газета. 2018. 14 февраля. № 16.
[20] К настоящему времени в этом списке числятся почти 200 организаций.
[21] По этому закону был осужден Ильдар Дадин, приговор которому был впоследствии отменен Верховным судом по реабилитирующим основаниям.
[22] Именно с этим связаны неудачные попытки заблокировать в России мессенджер «Telegram».
[23] Так, Александр Бывшев, учитель из города Кромы, против которого открыто уголовное дело по статье 282.1 («возбуждение ненависти») за посвященное Украине стихотворение, лишен доступа к банковским счетам, на которые поступала его зарплата и пенсии его престарелых родителей. Нотариальные конторы, оформляющие любые сделки с недвижимостью, теперь обязаны получать разрешение Росфинмониторинга.
[25] Политическое развитие России… С. 9.
[26] Испанский социолог Грегорио Мараньон писал в 1939 году: «Одержав победу, обиженный, вместо того, чтобы излечиться от этого чувства, еще больше подпадает под его власть, поскольку победа для него — торжественное подтверждение того, что обида была справедлива, и она еще сильнее разъедает его. Это одна из причин, почему обиженный, достигнув власти, начинает прибегать к насилию. Придя к власти, обиженный способен на все» (Marañon G. Tiberio. Historia de un resentimiento. Madrid: S.L.U. Espasa Libros, 1991; цит. по: Gamus P. ¿Por qué? // El País. 2014. 1 Abril).
[27] Об это свидетельствуют, в частности, современные ситуации в Венесуэле и, особенно, Никарагуа.
[28] См.: Обратный транзит в России…
[30] См.: Ворожейкина Т. Авторитарные режимы ХХ века и современная Россия…
[31] Обратный транзит в России…
[33] Eco U. Los ojos del Duce // El País. 2004. 28 Enero.
[34] См.: Обратный транзит в России…
[36] Не случайно почти все главные борцы за «русский мир» образца 2014—2015 годов на Донбассе были или смещены с военных и административных постов, или устранены физически.
[37] Игорь Клямкин считает, что это не мобилизация, а «солидарная поддержка политики властей, солидарность демобилизованных» (см.: Там же).
[38] Франкизм приходит к власти как традиционная военно-клерикальная диктатура, развивается как режим авторитарной модернизации и в то же время представляет собой, по мнению Линца, провалившуюся попытку установления режима тоталитарного (Linz J. Op. cit. P. 3—4, 39).
[39] Экзистенциальную разницу между итальянским фашизмом и немецким национал-социализмом итальянские евреи ощутили после оккупации северной Италии немцами в 1944 году. Подробнее об этом см.: Леви П. Периодическая система. М.: Текст, 2008; Он же. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010.
[40] При этом следует иметь в виду, что тоталитарный режим в нацистской Германии сложился и существовал в условиях рынка, пусть даже ограниченного жестким государственным вмешательством. По мере того, как нацистский режим втягивал Германию в мировую войну, потребительский рынок съеживался — пока не исчез совсем и не был заменен всеобщим рационированием. Нельзя, конечно, исключить, что разрушение западной потребительской модели в нынешней России может произойти постепенно, через режим «антисанкций», насаждение национальной платежной системы, запрет на выезд за границу определенным категориям государственных служащих и что терпеливого российского обывателя будут постепенно приучать ко все новым и новым ограничениям, которые, в конце концов, отменят всякую свободу потребительского выбора.
[41] Именно об этом написал в своей нашумевшей статье о «чекистском крюке» Виктор Черкесов, призывая сотрудников спецслужб не ставить собственных экономических интересов выше профессиональных. См.: Черкесов В. Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев // Коммерсант. 2007. 9 октября (www.kommersant.ru/doc/812840).
[42] O’Donnell G. Delegative Democracy // Counterpoints: Selected Issues on Authoritarianism and Democratization. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1999. P. 164.
[43] См.: Ворожейкина Т. Государство и общество в России и Латинской Америке // Общественные науки и современность. 2001. № 6. С. 5—26.
[44] Мадьяр Б. Анатомия посткоммунистического мафиозного государства. На примере Венгрии. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 20.
